Михаил Колосов - Платонов тупик

Проселки тоже были запружены — по ним сплошным потоком тянулись такие же бедолаги и неудачники, как и Платон со своей семьей. Одни возвращались домой, другие, наоборот, бежали из дома — из захваченных немцами городов, где с первых дней оккупации начался террор и голод. Многие двинулись из городов в села — кто к близкой или дальней родне, а кто просто куда глаза глядят. Голодный люд толпами бродил по неубранным колхозным полям — ломали кукурузные початки, копали картошку, дергали свеклу. Благо мороз пока не сковал землю и не укрыл ее снегом. «Что будет с этими людьми, да и с нами, когда начнется зима?» — думал Платон, шагая впереди своего беспомощного отряда: больная Мария совсем обессилела, Клара натерла ноги и еле-еле плелась, хромая и хныкая от боли. Женька тоже устал, но, молодец, бодрился, пытался помочь сестренке — переложил кое-что из ее узла в свой. Навьюченные до предела разными вещами, они постепенно освобождались от ненужного. Уже на первом же привале пришлось оставить тяжелый ранец с учебниками и кое-что из посуды, на втором выбросили подушки, ватное одеяло и остальную посуду, кроме железной кастрюли, в которой варили еду, и ложек. На ночлеге сделали строгую ревизию всех вещей и оставили только самое необходимое из одежды да продукты. Даже сверток с фотографиями оставили под соломой — вся теряет свою ценность, все становится ненужным. А в дороге даже иголка тянет и ноша почему-то с каждым шагом становится все тяжелее и тяжелее.

Шагал Платон впереди своей колонны и думал, думал о жене, о детях… О Витальке — где он теперь? Скакнул в чем был и исчез. Может, лежит где-то в кукурузе, прошитый автоматной очередью, а может, мыкается вот так же по проселкам… Думал о себе — как быть теперь, как оно сложится?.. А сложилось уже хуже некуда — не думал и не рассчитывал он, что судьба так подшутит над ним. Ведь все было рассчитано, расписано, условлено — кто куда и как…

Он поднимал голову, смотрел вдаль, и при виде сплошного людского потока ему становилось немного легче, обида и горечь от настигшей беды притуплялись — не он один… Не может такая масса людей быть неправой — они делали все, чтобы вырваться, уйти… По крайней мере, он делал все. «Вот отведу их домой, а там…» А что «там» — он понятия не имел, но надеялся, что из дома будет все виднее…

На этот раз на ночлег остановились засветло: все выбились из сил, а идти дальше — неизвестно, встретится ли вскоре какое-нибудь прибежище? Да и другие уже сворачивали к длинному коровнику на отдых. Увидев коровник, захныкала Клара, ее поддержала Мария.

— Платон, — окликнула она мужа. — Может, остановимся? Я совсем обессилела… Куда торопиться?

«Как «куда торопиться»?» — хотел воспротивиться Платон: он-то как раз торопился, ему хотелось поскорее закончить это шествие и… И хотя не знал он, что будет за этим «и», Платон торопился. Но, оглянувшись на жену и детей, не стал дальше изнурять их, молча повернул к коровнику.

Здесь уже достаточно набралось ночлежников, одни закусывали, другие мостили себе постель из соломы, третьи уже лежали… Где-то в дальнем углу стонала больная женщина.

Выбрав местечко подальше от входа, Платон сбросил на пол узел, Женька рядом привалил свой и тут же опрокинулся навзничь, задрав ноги на узлы — «чтобы кровь отливала». Такой премудрости он научился уже в этом походе. Платон спросил у соседей, где они брали солому, оказалось — рядом, по другую сторону коровника. Пошел, набрал охапку побольше, расстелил на всех, лег с краю. От еды отказался — не хотелось есть, давила какая-то тоска. Первый шок от случившегося прошел, и теперь мучили раздумья, на душе было муторно и неспокойно.

Гонимые ветром войны люди все прибывали, к ночи их набилось столько, что ступить было негде, но никто не ворчал на тесноту, уплотнялись, давали место другим.

Не успели угомониться, как в коровник нагрянул немецкий патруль. И хотя это было уже не впервые, у Платона захолонуло в груди: как-то они обойдутся с ним на этот раз?

Немцы светили фонариками, пинали ногами спящих, поднимали — проверяли документы. Дошла очередь до Платона. Наученный прошлыми проверками, он не ждал, когда его поднимут, встал заранее, держа наготове паспорт.

Патруль направил свет Платону прямо в лицо, спросил:

— Партизан?

— Нет, — Платон покрутил головой.

— Большевик? Коммунист? Юда?

И опять Платон поспешно покрутил головой:

— Нет… Я ком свой хауз, — лепетал он каким-то виноватым голосом. — Это — матка, а это — мой киндер. — Он уже запомнил необходимые чужие слова и теперь произносил их как заклинание, которое должно спасти от беды. Немец, рассматривая паспорт, что-то говорил, но Платон не понимал его и лепетал свое: — Домой мы идем, ком в свой хауз… Туда, — он махнул рукой в сторону дома. — Хауз, хауз… А это мой матка и мой киндер…

Повертев паспорт, немец вернул его Платону и направил луч на соседей. Другой немец толкнул Платона автоматом в бок, чтобы посторонился и не мешал, и Платон покорно отступил в сторону, дав им дорогу.

Когда немцы ушли, по ночлежке пошел гомон — обсуждали облегченно приход патрулей. Ближайшие соседи тихо переговаривались:

— Смотри, обошлось: никого не забрали.

— Странно — даже не ударили никого…

— И вещи не тронули… Прошлый раз все перепотрошили. Карманы выворачивали…

— Так они, говорят, не везде злобствуют и зверствуют. На каких нарвешься. Они ведь тоже разные люди…

— «Разные»… Все они как с цепи сорвались, будто мы им всю жизнь зло делали. Повидал я их дела… «Люди»…

— Так то, наверное, каратели? Говорят, есть у них такие — каратели.

— Ну и что? За что же детишек, женщин карать? Чем они провинились? А они всех — подчистую…

«Смелый мужик, — подумал Платон. — Только зря он так громко: недолго и на провокатора нарваться». Платон укорял про себя говорившего, а самого досада съедала: откуда у него у самого-то взялась эта трусость? Откуда это подобострастие, с каким он говорил с немцами?! Увидел бы его в этой роли кто-то из сослуживцев — ни за что не поверил бы. Разве думал Платон когда, что он вот так униженно будет разговаривать с фашистом? Да он и говорить с ним не собирался — глотку ему перегрызет, и все! Так он думал когда-то. И вдруг: «Нет… нет… хауз, киндер…» А голос-то… голос робкий, просящий, умоляющий… Откуда это?

«Ну а если бы я повел себя иначе? Если бы я вцепился в глотку этому патрулю, что бы я выиграл? Ну, пристрелили бы меня, убили бы всех моих, а может, расстреляли бы для острастки и многих из ночлежников… Нет, ничего бы я не выиграл этим и никакой пользы никому не принес бы, и вреда немцам этим никакого не причинил бы. Только озлобил бы их еще больше. Будем считать, что я пока отступаю из тактических соображений…» — успокоил себя Платон и стал задремывать.