Евгений Гущин - Небесное созданье

— Ради Алены.

— До нее я жил как животное. Ел, пил, работал и — никаких радостей. Душа была словно в потемках. Теперь я увидел свет и почувствовал себя человеком. У меня такого еще не было. Я люблю. Слышишь?

Ответа он не услышал и спросил:

— Осуждаешь?

— Любовь не подсудна. Подсудно воровство.

— Но если я не принесу ей мешочек, то не получу ее. Понимаешь? Мне жизни не жалко, лишь бы побыть с нею. Потом — хоть к черту в зубы.

— Значит, ты не услышал меня.

— Выходит так. Теперь что, отречешься от меня?

— Не отрекусь. Я с тобой — до последней секунды. Такова моя доля.

— Да? Ну, хоть за это спасибо. Вдвоем, говорят, и помирать веселей. — Алексей нашарил на столе сигареты. В свете горящей спички попытался разглядеть сидящего напротив, но там никого не было. На бревенчатой стене слабо светился блик из окна.

— Померещилось, что ли? — устало проговорил Алексей и вышел на волю.

Над черными свечами пихт светил белый месяц. С морозного неба сыпалась серебристая изморозь. Слышно было, как звонко лопается наледь в речке. И тишина стояла завораживающая.

«Господи, в какой красоте я живу, — подумалось ему, — где еще найду такую? И вообще, чего искать, когда все давно найдено?» С этими мыслями он и вернулся в избушку.

Как ни рвался Алексей поскорее добраться до Купеческой избушки и предстать перед Аленой победителем, но собирался он туда неспешно, пережидал опасное время. Если сегодня, не дай Бог, к нему собираются поисковики или решили нагрянуть егери с контрольной проверкой добычи соболей, а попросту — считать выбоины, то добираться им придется только на вахтовом автобусе или на лесовозных камазах, больше не на чем. Машины из Иогача выезжают в восемь утра. Полтора часа ползут по перевалам до пыжинского своротка. Это уже — девять тридцать. Да еще три километра по реке на лыжах — полчаса. Значит, в десять должны появиться в Базовой. Прибросил еще пару часов на всякие непредвиденные задержки, и ровно в двенадцать, не дождавшись никого и вздохнув с облегчением (а переволновался он за долгие часы ожидания до изнеможения), ступил, наконец, на верхний путик.

Погодка стояла славная: морозец, солнышко, все вокруг искрится и радуется новому дню. И у Алексея настроение отчаянно-праздничное, как у жениха перед первой брачной ночью. Вот только в бок, при каждом шаге, опять тычется надоевший мешочек. Конечно, лучше бы его оставить где-нибудь внизу, а не тащить почти к гольцам и потом обратно, но Алена на слово не поверит, что он принес то, о чем говорили. Она заранее предупредила: «Только сюда. Я должна убедиться». Так что этот мешочек — доказательство его удачного похода в Коозу, дающий ему право на близость с ней. И Алену он возьмет этой же ночью.

«Только бы никто не помешал, — свербила в голове беспокойная мысль. — Трое суток ко мне — ни души, а потом что угодно. Согласен на все».

Вспомнил пригрезившегося ангела-хранителя, с которым так и не нашел общего языка, и мысленно продолжил с ним спор: «Ну, жил я всю жизнь по-совести, а что нажил? Ни достатка в доме, ни счастья в душе. Сплошное прозябание. Верно поется в песне: „А для звезды, что сорвалась и падает, есть только миг, ослепительный миг“. Крепко сказано. А у Пушкина в „Онегине“? — И Алексей мысленно продекламировал:

„Да, классики умели любить и чувствовать, на то они и классики. Тот же Пушкин… Ослепительно сверкнул и сгорел. А свет от него остался… Ох, что-то меня нынче на лирику потянуло. Оправдываю ею себя. Защитная реакция“.

Душа рвалась вперед, к Купеческой, но он умеривал прыть, шептал:

— Я никуда не спешу. Я работаю.

И шел неспешным шагом, обихаживая ловушки. Путик от Базовой до Купеческой считался проходным, малопродуктивным, но одного соболька и трех белок он, по ходу, все-таки взял, что было большим везением. Через два с небольшим часа учуял в воздухе запах жилого дымка, разглядел вдали, под кедрами, темные бревна стен и заснеженную крышу Купеческой, отчего теплая волна плеснулась под сердцем.

Заблажил под навесом кобель, услышав шорох лыж, он узнал хозяина и закрутился на привязи, визгливо взлаивая.

На волю вышла Алена в накинутой на плечи шубке, неземная, прекрасная, воистину — небесное созданье. Увидел ее — и сердчишко затрепыхалось, будто белка в петле. До чего же хороша, глаз не отвести. Ради такой пойдешь к черту на рога — не задумаешься. И если еще оставалась тень сомнений в тайном уголке его существа, то она сразу же истаяла, как туманная дымка под солнцем.

— Ну, здравствуй, красавица, — произнес Алексей дрогнувшим от волнения голосом, буквально пожирая ее глазами.

— Привет, — ответила она, улыбнувшись белозубо, но сдержанно, оглядывая его изучающе, с немым вопросом.

— Вот, — сказал он, показав глазами на висящий у пояса мешочек. Движением фокусника отделил его от лямки рюкзака, и подал на вытянутой руке. — Это — твое.

Она с готовностью протянула руки, но удержать не смогла, и мешочек тяжело упал к ее ногам.

— Какой увесистый, — возбужденно рассмеялась она, блестя глазами. — А почему только один? Где же второй?

— Второго нет. Они там слишком кучно лежат. Взять два — сразу заметно будет. Махом поймут, что взято. Да, в общем-то, и одного — за глаза. Его тут килограммов десять, если не больше.

— Ну, один так один, — согласилась она с легким вздохом. — Неси в дом. А он все любовался ею, насмотреться не мог.

— Гляжу, ты уже без костылька.

— Обхожусь; как видишь. И шину сняла.

— А общее самочувствие?

— Теперь — почти прекрасное.

— Рад это слышать.

— Отвяжи Дымка. Ему надоело на привязи. Он так выл, когда ты ушел.

— Отвяжу, когда разберемся с этим, — кивнул на мешочек. — А пока пусть стережет. Мало ли что. Ночью-то не страшно было?

— Еще как страшно! К каждому шороху прислушивалась. А когда Дымок залаял среди ночи, думала кончусь от ужаса. С головой в мешок залезла и дрожала там, ни жива ни мертва.

— Это он на белку-летягу лаял. Она верхами приходит на кедр.

— Мне-то откуда знать, кто пришел. Чуть с ума не сошла.

— Ничего, ты страдала не зря.

В избушке они разделись и сели к столу. Алексей высвободил главный мешочек из продуктового и поставил перед Аленой. Она внимательно оглядела его, поворачивая к свету из окна то одним, то другим боком, изучила пломбочку.

— Десять кило, двести тридцать четыре грамма, — произнесла торжественно.

— Где это написано?

— А вот на бирке. Она между краями верхнего шва.

— Я ее в спешке не разглядел.

— Но вес ты определил почти точно.

— Вес — весом, а ты уверена, что внутри именно это? — спросил он, делая ударение на последнем слове. „Золото“ они по молчаливой договоренности не произносили, словно оба побаивались этого слова.