Евгений Гущин - Небесное созданье

Подошел Дымок, проведший ночь в лунке под кедром, тоже весь заиндевевший, даже ресницы и усы побелели. Ткнулся влажным носом в хозяйскую ладонь, требуя к себе внимания.

— Что, Дымок, заскучал? Проголодался? — задумчиво спросил его Алексей. — Забыл про тебя непутевый хозяин? — Потрепал густой загривок. — Забыл, совсем забыл про кобелька. Да я и себя-то едва помню. Короче, гон наступил у твоего хозяина. Шибко крутой гон. Круче, однако, и не бывает. Может даже последний на этом свете гон. Так что прости своего хозяина и не осуждай. Что-то большое случилось со мной, даже страшновато. Ну да моща у нас есть. И годы в запасе остались. Все осилим. — Залез на сугроб возле стены, достал с крыши навеса, из-под орешного решета, два замерзших полиэтиленовых мешочка с кабарожьим мясом. Один мешочек тут же разодрал с треском и, очистив смерзшееся мясо от полопавшихся кусочков пленки, подал собаке. — Возьми, Дыма, для подогрева шкуры. К обеду сварю еще белочек. — Другой мешочек унес в избушку, прихватив по пути беремя поленьев.

Сходив за водой и поставив вариться мясо, он принялся колоть чурки, которых за избушкой, под густой пихтовой кроной, оставалось уже мало. Осенью, когда пластал бензопилой ветровальные сухие лесины для предстоящего промысла, ему казалось, дров заготовил сезона на два. Так бы, верно, и вышло, не появись в избушке Алена. Не ведал, не гадал, что такое может случиться. А если бы знал загодя, то и дров наворочал бы еще больше. И как славно, что это случилось. Ведь до нее жил как бы по инерции, накатом, не заглядывая в завтра и не ожидая от грядущих дней особых радостей. Прошел день — и слава Богу. Каков будет завтрашний — без разницы. Дни катились, как камешки с крутого склона, похожие один на другой и тотчас забывались. Теперь жизнь наполнилась новым смыслом, и пусть суть этого ему не совсем ясна, да он и не спешит докопаться до сути вот так, сразу, но впереди ему стал видеться какой-то свет, согревающий душу. Хорошо ему было сейчас, радостно, он ощущал в себе веселую силу. А что будет дальше. И не обратится ли обнадеживающий свет в горстку светлячков, в обманку — никому не ведомо. И если после праздника наступит похмелье — он и к этому готов. Испытал сладкое, испытай и горькое, как в жизни ведется.

Когда Алексей вошел в избушку проверить печку и варево, Алена уже не спала и лежала затаенно, не поднимая на него затененных ресницами глаз. Он разделся, подсушил у печки повлажневший от пота свитер и присел к ней на нары. Еще только готовясь подойти, думал: какие первые слова сказать Алене. После ночи любви, сблизившей их, и слова должны быть особые, не такие, как вчера. Может, сказать: „Доброе утро, любимая“? Но его что-то остановило. Не был уверен, что слово „любимая“ ей будет приятно от него услышать. Как ни опьянен был обладанием Алены, а все же краешком души помнил, на каком условии она ему досталась. И потому произнес более нейтральное, хотя и ласковым голосом:

— Доброе утро, таежное солнышко. Как ты себя чувствуешь?

Приподняла темные ресницы.

— Как рыбка на сковородке, — отозвалась невесело.

— Что так? — спросил он озадаченно.

— А сам не понимаешь?

— Нет, — выдохнул почти без голоса, смущенный и растерянный. Уж чего-чего, а недовольства от нее никак не ожидал. Ему казалось, что как мужчина, он был на высоте, даже втайне гордился собою и вот — на тебе!

— Ох, здешний охотничек, изжулькал ты меня всю. Едва живая. Прямо с ума сошел. Набросился, будто век женщины не знал.

— Такой, как ты — не знал, — кивнул виновато. — Веришь, я будто заново народился. Силы меня распирают, аж жуть берет. Лет тридцать сбросил.

— А меня всю выжал, как лимон. Дорвался… Думала до утра не доживу.

— Прости, Аленушка, если я был слишком горяч, — понурился он покорно.

— Чуть не сжег меня дотла. Ну, посмотри: губы распухли, как вареники стали. Глаза и те зацеловал, покраснели и зудятся. Лицо и грудь — в засосах. Все тело пестрое. Как я в таком виде покажусь в поселковую больницу? Ты хоть подумал об этом?

— А если сказать: синяки от той катастрофы? — Ну уж синяки-то от засосов они отличат. Не дурнее нас с тобой.

— Придется тебе тут пожить еще пару дней. Пока все пройдет.

— За два дня тут от меня вообще ничего не останется. Ты ведь вон какой здоровенный и ненасытный. Это просто ужас!

— Останется, — успокоил он, глядя в ее истомленное лицо. — Ты полна жизни и радости. Я пью твою радость и не могу напиться. И кажется, никогда не напьюсь досыта. Только еще больше хочу тебя.

Изумленно округлив глаза, усмехнулась.

— Ну ты и плейбой! Да такой крутой, пробу ставить негде.

— Какой там плейбой. Просто изголодавшийся мужик, — сказал он грубовато, мысленно винясь перед нею за эти кощунственные слова.

— Да не-ет, — протянула она упрямо, — ты либо недооцениваешь себя, либо просто кокетничаешь. Если уж откровенно, любовник ты классный. У меня, конечно, были мужчины, но ничего подобного не встречала.

— И много у тебя было мужчин?

— А что?

— Хочу тебя получше узнать, — улыбнулся он мягко. — Говорят, мужчина интересен будущим, а женщина — своим прошлым.

— В таком случае, мы оба неинтересны. У тебя нет будущего, а у меня весьма скромное прошлое: всего двое мужчин. Кроме тебя.

— Я тоже, конечно, не ангел. Были женщины, были… Но такую, как ты, не встречал. И даже не знал, что они бывают. Знаешь, у меня чувство, будто все эти годы я спал, и ты меня разбудила. А что, если мы созданы только друг для друга? Брось свой город. Оставайся со мной в тайге.

— И что мы тут будем делать?

— Как что, жить. Детей наплодим. — Он мечтательно улыбался.

— Да уж представляю, какая будет орава, — хмыкнула она. — Боюсь, как бы мы уже не сделали зачин. После такой ночи — и не понести, как минимум, двойняшек, это надо надеяться на чудо.

— Надейся. И я буду надеяться.

— Ты-то на что будешь надеяться?

— Что понесешь.

— Сумасшедший… Куда мне с ним деваться?

— Станешь кормить грудью. Она у тебя высокая, классическая, как у Венеры Милосской. В жизни это — большая редкость. А еще она такая аккуратная и аппетитная… — шутливо вздохнул. — Сам бы сосал всю жизнь.

— Дурачок, — выдохнула с ласковой грустью.

Он нежно приник губами к ее груди.

— Какая у тебя гладкая кожа. Прямо шелковая.

— А я вся шелковая. Кроме характера.

— Скажи, трудно быть красивой?

— „Трудно“ — не то слово. Иногда — просто невыносимо.

— Пристают со всех сторон?

— Конечно. И заметила, что особенно неравнодушны ко мне — кавказцы. И нацмены разные. Прямо глазами всю пожирают. Вяжутся внаглую. Деньги предлагают. Они вообще уверены, что все на свете можно купить.

— У тебя слишком русская красота. Правда, овальное лицо, большие серые глаза, светло-русые волосы и румяные губы бывают у красавиц других народов. Это общие приметы красоты. Вот смотришь по ящику какой-нибудь боевичок с кровью, а теперь только американские и показывают, своих-то не стало, и на экране — стандартная американская красотка… Конечно же, она — блондинка с длинными волосами. И черты лица правильные, и все параметры соблюдены. Смотрю на нее и умом понимаю: она красивая. А душой к ней не тянусь. Потому что красота ее — холодная, не согретая нутром. Я ее воспринимаю, как вон ту картинку на потолке. Влюбиться не смогу. Ведь она ничего во мне, кроме любования ее лицом и телом, не вызывает.