Евгений Гущин - Небесное созданье

Когда уж уснул — я руку высвободил… вот ведь странность какая… Потом взял я ножик, дощечку и стал ему грузовичок мастерить. Женщина спать не ложится, сидит, смотрит молча. И я — молча строгаю. До пяти утра так и просидели. Без единого слова. Игрушка хорошая вышла. Сам залюбовался грузовичком. Положил его на кроватку парнишке. Попрощался и вышел. Женщина проводить меня хотела, говорю: не надо — холодно.

Завел свой бензовоз и пошел! И вот тут на меня сон навалился. Веришь — в глаза словно клею плеснули. Дорога ровная, в кабине тепло, убаюкивает. Не люблю ровные дороги за это. Не успел далеко отъехать — столкнулся с трактором. Он трубы вез на санях. В тумане за машину его принял, на скорость не среагировал.

Очнулся от удара. Шумит. То ли в голове, то ли еще где. Выскочил из кабины, сон как украли. Сбоку цистерны пар хлещет. Труба цистерну пробила, бензин и льет, словно из хорошей колонки. До сих пор удивляюсь: как не загорелся? Искры от удара хватило бы. Тракторист попался молоденький. Перепугался, аж заикается. Да и у меня внутри — холод. Сердце вот-вот выпрыгнет. Эй, ты! — кричу трактористу. — Замотай выхлопную трубу телогрейкой да отгони свой металлолом! Парень отогнал трактор, и стали мы вместе разглядывать мою машину. И надо же случиться — вся целая. Только дырка в цистерне. Словно разрывная пуля прошла. Отволок он меня от опасного места. Стал я мотор пробовать. Ничего, работает. «Ладно, — говорю парню, — шуруй по своим делам и забудь, что здесь было!»

— А сам — на станцию. Время — около семи утра. Подгоняю машину к общежитию. Стучу в шестнадцатую комнату, где наш комсорг Вася Савельев жил. Открывает он, заспанный, в трусах и майке. Так и так, рассказываю, цистерну пробил, весь бензин потерял.

Сел Вася, закурил, думает. «Дела, — шепчет, — дела». Я ему: что ты заладил — дела. В петлю мне теперь лезть, что ли?

— Петля — не выход. Это страх из тебя наружу прет.

— А ты бы на моем месте пел от радости?

— Смелость надо иметь за свои дела отвечать.

— Ах, вот ты как заговорил! Все вы мастера болтать! Товарищество! Взаимовыручка! Один за всех! Все за одного! А случись с человеком беда — вы в кусты? Да? Сдыхай, Лешка Иванкин, всем на тебя плевать!

Вытащил я комсомольский билет, стал трясти им. Что кричал — уж и не помню. Вижу только: побледнел Вася, схватил штаны, ногой в штанину не попадет, торопится. Вмиг оделся. Как в армии по тревоге. Достал из-под кровати свой сварщицкий щиток. И в двери:

— Пошли!

Во дворе разглядел пробоину:

— В гараж!

Взяли ключи у сторожа, открыли мастерскую. Ломиком дыру выправили у цистерны.

— Теперь варить надо, — говорит Вася, — изнутри варить. Чтоб заплата не снаружи сидела. Открывай люк, пусть цистерну продует.

Открыл. Да разве ее быстро продует. А Вася уж и робу натягивает, провод от сварочного аппарата тянет, электрод цепляет. Быстро все делает. Лучше его сварщика отродясь не видал. Не успел я опомниться — он в люк лезет. У меня в пятках зуд начался. Чиркнет — думаю, электродом, бензиновые пары и взыграют, разлетится цистерна, как детский шарик. Вася словно понял меня, бросил: «Отойди подальше!»

Стою, и ноги сами назад тащат. Можно было и отойти. Он сам просил. А душа против. Совестно. Из-за меня человек рискует, а я, как самый последний подлец, прятаться буду. Кровь в голове от напряжения шумит. Перед ожиданием.

И все же я отступил. По гроб не забуду и не прощу себе. Как ударил грохот в цистерне — меня, словно ветром, назад. Конец Ваське — подумалось. А грохот снова и снова. Из люка дым едкий идет. Минут пять гремела цистерна. Тут и слесаря и шофера собрались. Стоят, оцепенели. Сроду такого не видели.

Потом, лишь затих грохот, кинулся я к цистерне. Ребята следом. Вытащили Васю. Лицо в копоти. Бледный. Рвать его стало. Наглотался паров-то. Умыли мы его, усадили. Ему и легче стало. Сколько, спрашивает, бензину было?

— Тысяча по накладной.

— Ребята… кидайте талонов… Отдаст потом…

А ребята у нас, знаешь… вмиг набрали.

Заправился я снова и, пока начальства не было, — в свой рейс. Отвез как положено. Поворчали, правда, малость в районе насчет того, что поздно. Да ничего, обошлось. Лучше поздно…

А на другой день меня и Васю начальник автобазы вызвал. Я рассказал, как было дело. Конечно, о том что недоспал — ни-где ни слова. Ладно, отпустил он меня. Раз отвез — свой долг выполнил. Насчет пробоины цистерны — залатали же. Бензин — занял. Не к чему особо-то придраться. Простили на первый раз. Молодость и прочее.

А с Васей долго в кабинете разговаривали. Не знаю о чем. Но только хмурый он вышел. Как ни допытывался — молчит… Только отшучивается. Веселый он, Вася.

А потом как-то из рейса приезжаю, ребята мне: Васька Са-вельев уволился и уехал. Меня словно холодной водой. Поспрашивал — никто не знает куда. Родных у него не было. Он к нам из армии пришел… Холодно мне без него стало. Во сне долго его видел. Сейчас — реже. Время стирает… Лицо его стал забывать. А вот душу — не могу. И не забуду. Мне тоже захотелось для людей что-то хорошее сделать. Ну, вроде аэросаней, что ли. Я и гусеницы для грузовика конструирую. Съемные. По болоту и снегу ездить… Растравил себе душу. Дай-ка сигарету. Пойду покурю на улице. Форточки тут не в моде.

А потом, деликатненько постучав, вошел Петрович:

— Извиняюсь. А где Алексей Батькович? Не надоел он вам? — лицо его лоснилось от внутреннего тепла и сытости. — Чудак он, ей-бо! Шофер — вполне положительный. И кабы не его эти самые выверты — был бы человек на уровне. А то… — Он склонился и шепотом: — Бабу взял с пацаном. Женился! Нешто без пацана не нашел бы? Чудак, ей-бо!.. Или вот книга… Я ее давно у него приметил… Не по-нашему писана. Буквы чужие, не наши. А зачем? Зачем работяге чужой язык? Кабы рейсы за границу были. Баловство все это. Сначала книга чужая… потом… — Он остро глянул на меня положительными голубыми глазами. — А отчего все это? От коллектива отделяется. Индивидуализм проявляет. Надо будет попросить, чтоб поручили над ним шефствовать. Надо товарища до уровня довести. Как думаете, поручат? Время ведь сейчас такое: с людьми работать да работать надо.

В конце дня, на заснеженной трамвайной остановке, у хлопчатобумажного комбината к девушке рабочего вида подошел моложавый мужчина.

— Скажите, пожалуйста, — заговорил он медлительным рокочущим баском, — каким номером можно добраться до центра города?

— На однерке, — отозвалась девушка механически, глядя вдаль, откуда должен появиться трамвай. Усталость и безразличие сквозили в ее озябшем остроносом лице, позе и голосе.

— Это значит, на первом? — уточнил он, улыбаясь мягко и застенчиво. И не отходил, ждал ответа.