Эльмар Грин - Рассказы

После этого случая Эйно больше не разговаривал с отцом, и старый Отти понял, что сын для него потерян окончательно. Теперь ясно определилось, на чьей стороне сын, и не было никакой надежды вернуть его обратно. Старый Отти тоже не искал разговоров с сыном. Все равно разговаривать было бесполезно. Он ходил пасмурный и тяжело вздыхал.

Однажды вечером Эйно сказал ему:

— Завтра разбудите меня в девять и запрягите лошадь... на станцию.

— Хорошо, — тихо ответил старик, — хорошо.

Он знал, что у Эйно было еще две недели свободных, но раз он уезжает, значит все понятно. Да и не могло быть иначе. Ну что ж! Пускай едет. Без него можно будет снова взять поденщиков. Луга нужно выкосить, хлеб нужно, убрать, лен нужно выдергать и обработать. Чорт их подери! Пусть грозят и говорят что хотят, но его хозяйство должно жить, и крепнуть, и расти. Вот и все.

Вечером Эйно в последний раз прошелся по родным полям. Он прощался с ними. Ведь он покидал их навсегда. Остановившись у сада, он прислонился плечом к забору и долго смотрел на запад, облитый яркими красками.

В это время к нему подошла Фрося в своем полинялом синем платье.

Она, видимо, только что вымылась, потому что из-под платка торчали мокрые темные пряди и загорелые щеки были покрыты особенно ярким, даже блестящим румянцем. Она взглянула на него снизу вверх своими большими глазами и тихо спросила:

— Уезжаете, Эйно Осипович?

Эйно мельком оглянулся на нее и снова повернулся к умирающему закату.

— Да, — ответил он, — приходится. Ничего не поделаешь — дела.

— Еще бы, — сказала она, — у вас там совсем другая жизнь. Делов, поди, столько, что и нас не вспомяните...

Эйно ничего не ответил.

— А почему так долго не приходили, Эйно Осипович? — прошептала она.

Он откачнулся от забора и нахмурился.

— Нельзя же без конца заниматься глупостями. Всему свое время. Пошалили — и хватит... — он глубоко засунул руки в карманы и всем своим видом показал, что ему пора итти.

— Я вас не увижу больше, Эйно Осипович... жать пойду завтра рано...

Она подняла к лицу вздрагивающую руку. Она не знала, что делать с этой рукой, и, раскрыв губы, стала водить ногтем дрожавшего мизинца по своим стиснутым белым зубам. При этом глаза ее, смотревшие на запад, постепенно наполнялись влагой, отражая в себе отблески заката.

Эйно, подумав немного, вынул одну руку из кармана и тронул Фросю за локоть.

— Ну, прощай, — сказал он, не глядя на нее. — Ты… хорошая девушка... Добрая. Увидимся ведь еще... когда-нибудь. Я даже напишу... если удастся...

И он ушел.

Ведь нельзя же так легко отдавать себя во власть мелочам, когда впереди столько суровой борьбы.

На другой день утром Эйно навалил свои чемоданы на повозку, обнял мать и сказал отцу:

— Ты мне не пиши...

— Хорошо, — сказал отец, — хорошо. — И он долго смотрел вслед сыну, которого терял навсегда.

Пока повозка катилась к проселочной дороге, Эйно, сидя рядом с Михкелем, обозревал поля, залитые солнечным светом. Все эти шуршащие зрелые колосья ржи, желтеющие ячменные и овсяные поля были теперь совсем чужие ему. Горох не манил своими сочными стручками, и даже красные мохнатые цветы еще нескошенного, жирного клевера не трогали его своим ароматом. Все это было чужое, и он не собирался сюда возвращаться никогда.

Они уже выехали на проселочную дорогу и проехали по ней около полкилометра, когда услыхали чей-то зовущий голос. Они посмотрели в ту сторону и увидели маленькую белую фигурку, бежавшую к ним из-за бугра между посевами льна и овса. Это был Митька. Он пахал за бугром озимый пар с утра и не успел попрощаться с Эйно. Эйно помахал ему рукой и снова погрузился в свои думы. Но Митька все бежал. Он бросился наперерез через картофельное поле, проскочил сквозь придорожные кусты, прыгнул через канаву и очутился на дороге в сорока шагах позади повозки. Тогда Эйно слез на дорогу и сказал Михкелю:

— Надо попрощаться. Ты поезжай. Я догоню у ручья. — И стал ждать Митьку.

Тот приблизился к нему в своей полотняной застиранной одежде, шлепая босыми ногами по серой дорожной пыли. На его худеньком, полудетском лице была широкая улыбка. Ведь он боялся, что не успеет попрощаться со своим учителем, который так и не научил его приемам нападения. Он боялся, что тот уедет и не скажет ему ни одного слова на прощанье, а теперь он видел, что тот задержался ради него на дороге, отпустив брата далеко вперед, и это очень радовало и трогало его. Он остановился перед Эйно, доверчивый и сияющий, ожидая теплого прощального слова.

Эйно целую минуту молча смотрел на него своими странными глазами, похожими на осколки льда. Он смотрел прямо в лицо Митьки, но казалось, что он смотрит мимо или не видит этого лица, или видит вместо него чье-то другое лицо.

Чье же другое лицо он мог видеть? Может быть, это было лицо упрямого демидовского бегуна, способного догнать его в сапогах, без всякой тренировки? Или это было лицо Кольки Жимина, способного избить любого опытного боксера без всякого знания бокса? Или, может быть, это было крупное, веселое лицо Эльмара Уйта? Того самого Эльмара Уйта, в чьем лице, быть может, воплотилось все враждебное для Эйно? Кто знает, что видел в лице Митьки странный, холодноглазый Эйно. Может быть, он просто вспомнил крепкую и уверенную защитную стойку Митьки и его многообещающие кулаки... Трудно ответить на все это.

Но он целую минуту смотрел на Митьку своими двумя осколками льда и потом улыбнулся своей мимолетной улыбкой, и холод пробежал по мокрой спине Митьки от этой улыбки. Он в первый раз видел эту улыбку так близко, при ярком дневном свете. Так вот какая была эта улыбка!.. Нет, это не было улыбкой. Это была страшная смесь из непримиримой ненависти, ярости и злобы, которая на короткий миг опускала вниз зрачки белых глаз, раздвигала в сторону губы, выбрасывала нижнюю челюсть и снова со скрежетом ставила ее на место.

Эйно улыбнулся этой жуткой улыбкой, оглянулся по сторонам и спросил, отчеканивая каждое слово:

— Ты чему рад, советская скотинка?

И вдруг своим страшным ударом в челюсть отбросил Митьку в придорожную канаву.

Старый Отти ошибался. Он вовсе не терял своего любимого сына. Их места в жизни были рядом.

Ведь это было так ясно с самого начала.

Иоганес Карьямаа больше никому не хотел доверять. Только Юлиус Пимме остался верен ему. Все остальные оказались врагами. Все остальные забыли, что он давал им заработок много лет подряд и кормил их своим хлебом, и вместо благодарности за это они ограбили его.

Они пришли рано утром к его железным воротам и долго стучались в них, изгоняя из его дома мир и покой. Когда он впустил их во двор, то невольно попятился назад: такие страшные были они в своих истасканных одеждах, в рваных лаптях и опорках. На их истощенных, небритых лицах резко выступали скулы, а в запавших глазах горела злоба.