Эльмар Грин - Рассказы

Но он скоро разогнал эту боль и слабость усиленной работой. Свежие пни очень крепко сидели в земле, глубоко уходя в нее толстыми корнями. Он раскапывал эти корни, обрубал их топором и пускал в дело кол. Но все же некоторые пни отнимали у него много времени. Он давно снял тужурку, чтобы было легче работать, и все-таки весь покрылся потом от усилий. А дело подвигалось медленно.

Тогда он решил поджечь валежник с разных концов, пока этому не мешал дождь, а потом продолжал свое дело. Но в это время хлынул дождь, крупный и частый, и сразу промочил его насквозь.

И вот он ходил весь мокрый среди сучьев и пней, с отсыревшими спичками, собирал где мог посуше хвою, закрывался от дождя своей затасканной тужуркой и раздувал огонь.

Когда огонь разгорался, он бросал в него еловые сучья и затем повторял то же самое в другом месте. Но дождь снова усиливался, хвоя сгорала, и огонь гас.

Юлиус поежился в своей тужурке и взглянул, сморщив лоб, на низко нависшее серое небо, источающее холодную влагу.

Его слегка трясло. Мокрая одежда облипала тело, и ему было невесело. Он знал, что нужно двигаться, работать, чтобы не заболеть и не застыть. Но странная слабость снова овладела его телом и не давала двигаться. Дождь мочил его редкую бороденку, которая свалялась клочьями на его худых, дрожащих щеках.

Пропитанный сыростью и холодом, он почему-то вспомнил сырую яму с лужами на дне, заваленную зерном. Он представил, как сырость и вода пробираются в яму со всех сторон, как разбухают зерна и лопаются мешки...

Он передернул плечами и съежился еще больше, пряча руки в рукава. Он совсем застыл. Его тело, лишенное жира, так легко поддавалось холоду. Дождь барабанил по старой кепке, которая совсем раскисла от воды на его голове и расползлась как блин. Вода стекала с нее на все стороны, проникая за ворот к посиневшему, дрожащему телу. Ему бы следовало итти домой. Он знал, что старший друг не будет сердиться за неудачную работу и сразу же найдет другую, где не нужно будет разводить огня под дождем. Но ему почему-то не хотелось итти домой. Ему даже стало еще более невесело, когда он подумал о том, чтобы итти домой. Он обвел вокруг себя тоскливым взглядом. Дождь покрыл туманной сеткой все окружающее так, что даже пространство, занятое валежником, не было видно до конца.

С другой стороны за оврагом начиналась русская деревня, но она тоже была скрыта дождливой завесой.

Только самая крайняя постройка — русская кузница — чернела сквозь дождь каким-то неясным пятном. Юлиус остановил свой взгляд на этом пятне и больше не хотел смотреть никуда.

Он вспомнил, как месяц назад, когда он свалил последнее дерево на этом участке, люди за оврагом, чем-то занятые у кузницы, повернули головы в его сторону. А знакомый рослый парень опять махнул ему шапкой, как бы приветствуя разрушение этой лесистой преграды, отделявшей землю Иоганеса Карьямаа от русской деревни.

Юлиус не любил этих людей, живущих за оврагом, но высокий парень так приветливо, по-весеннему махнул ему тогда, что он тоже кивнул головой и приподнял шапку.

Тогда был ясный и веселый день. По воздуху, пахнущему свежей смолой, летали серебристые паутинки, и солнце превращало снег в сверкающие холодные ручьи.

А теперь лил дождь, делавший все вокруг тусклым и серым. В животе Юлиуса что-то содрогнулось вдруг, и он почувствовал там неприятную голодную пустоту, увеличивавшую слабость его дрожащего тела.

Время обеда давно прошло, а он и не заметил этого, увлеченный работой. Он медленно взял мокрый, скользкий топор закостеневшей рукой и засунул его за пояс. Он знал, что если теперь притти домой, то хозяйка долго не будет понимать, что ему нужно, и только после того, как Карьямаа пояснит ей, она догадается налить ему чашку супу и нарезать хлеба. И потом, когда он опустошит чашку и положит ложку в ожидании прибавки, она опять забудет о нем, копаясь у печки.

Но тогда Карьямаа ударит рукой по столу так, что пустая чашка, ложка и хлеб подпрыгнут на воздух, и крикнет в сторону хозяйки, краснея от напряжения:

— Ты что, ослепла? Не видишь — человеку добавить надо!

Юлиус, конечно, не услышит его крика, но по движению губ всегда понимает смысл его речи. Старший друг подметит направление его взгляда и, не отворачивая своих губ, будет кричать еще более сердито:

— Ты что, не слышишь, чорт глухой? Человек идет работать, а не спать! Понятно? Он должен быть сыт. Я не позволю, чтобы у меня Юлиус оставался голодным. Добавь ему сейчас же что там есть: картошки или каши... Ты слыхала, что я сказал?

И он снова ударит по столу своей тяжелой рукой.

Хозяйка спохватится и поспешит поставить на стол еще что-нибудь. При этом дряблые щеки ее покраснеют больше, чем обычно, а жирные, полуседые пряди, торчащие из-под платка, задрожат, как будто от злости. Она проворчит что-то про обжор, которых никогда ничем не напихаешь, и отойдет к своей печке или плите.

Но Юлиусу станет почему-то стыдно от всего этого, и он поспешит выйти из-за стола, не наполнив желудка.

Юлиус пихнул ногой лопату под мокрые сучья и потоптался на месте, тоскливо озираясь, и затем первый раз в жизни он поступил необычно. Он пошел в сторону оврага, несмотря на то, что дом Иоганеса находился в другом направлении, и несмотря на то, что ветер дул со стороны оврага и дождь хлестал в лицо.

Дно оврага, еще не оттаявшее, было наполнено водой, и он окончательно промочил себе ноги. Он съежился и залязгал зубами еще больше, когда почувствовал между пальцев хлюпающую холодную воду.

Закоченевшие руки не слушались, когда он карабкался из оврага, и он дважды сорвался, выпачкавшись в раскисшей земле.

Выбравшись кое-как из оврага, он медленно побрел в направлении кузницы, без всякой мысли в голове и равнодушный к холодному дождю, обильно поливавшему его согнутую спину.

Под навесом кузницы стояли лошади, запряженные в телеги, и жевали сено. У затворенных дверей сидели на чем попало мужики и курили махорку.

Их было человек пять, укрывающихся тут от дождя на пути из города. Когда Юлиус подошел к ним, они уставили на него свои пытливые мужицкие глаза так, что ему стало неловко.

Он прошел между ними к двери, стараясь подавить дрожь и лязганье зубов. Но, смущенный их подозрительными взглядами, он так слабо дернул разбухшую дверь, что она не подалась. Тогда он подумал, что внутри никого нет, и отступил назад, смущенно улыбаясь прыгающими синими губами.

Отступая, он придавил кому-то ногу, обутую в сапог, и человек выругался, отдернув свою ногу. Юлиус по выражению лица понял, что он выругался.

— Кого надо? — спросил другой мужик с широкой бородой, пожелтевшей вокруг рта от частого курения.

Юлиус понял, о чем его спрашивают, хотя движение губ говорящего по-русски было для него непонятно. Но он и сам не знал, кого ему надо. Ему нужен был высокий, приветливый парень, который так весело махнул ему тогда издали шапкой. Но для чего он был ему нужен, он и сам не смог бы объяснить.