Эльмар Грин - Рассказы

— Никого ему не надо, — сказал сурово третий мужик с бритым, скуластым лицом, морщины лба которого были пересечены наискосок большим шрамом. — Никого ему не надо, и нечего спрашивать. Все одно не услышит. Это же холуй Карьямский, глухонемой. Будто не знаешь?

— А-а! Это который лопатой народ разгонял, когда у Иоганеса хлеб в земле нашли?

— Ну да. Известная сволочь, — сказал, нахмурившись, бритый мужик и пощупал рубец у себя на лбу. — Небось, высматривать пришел что-нибудь, гадюка. От него всего жди. Что пес цепной для хозяина, то и он.

— Вот оно что-о! А по виду и не скажешь. Жалостный на вид-то, вроде как больной...

— Ты гляди, в какую рванюгу его хозяин одевает, — стыд один! А он ему пятки лижет, сукин сын, и своих лупит. Он уже давно мог бы половину хозяйства потребовать от Иоганеса и тыщи денег, а он... с нашим рабочкомом даже не разговаривает, отвернется и уйдет, невежа... холуй был, холуем остался.

— Н-да. Родятся же вот такие люди на свет и живут. А зачем живут, скажи пожалуйста? Только землю пакостят. Тьфу!

Юлиус видел, что лица мужиков стали почему-то суровыми и некоторые из них совсем перестали на него смотреть.

Тогда он отошел от них к самому краю навеса и прислонился к черным бревнам кузницы около угла. Он хотел было сразу уйти прочь, но дождь лил слишком сильно, и он остался.

Холод и сырость пробрались до его внутренностей, и он начал громко икать.

— Ишь обожрался хозяйского хлеба, — проворчал кто-то из мужиков.

Странная слабость снова хлынула в ноги Юлиусу, и он медленно, с болью подогнул их и сел на корточки у стены, полуотвернувшись от мужиков. Каждая мышца, каждая косточка его тела болела, и ныла, и содрогалась от озноба.

Он икал и дрожал, скорчив свое большое тело около угла кузницы под навесом, с которого струями сбегала вода.

Телом он чувствовал легкое содрогание земли. Значит, внутри кузницы все-таки работали. Но он больше не хотел итти к дверям мимо этих людей, смотревших на него с такой суровостью. Да и зачем итти? Чтобы увидеть высокого парня? А зачем он нужен высокому парню? И кому он там еще нужен? Не надо никого...

Юлиус вытер лицо мокрым, вонючим рукавом тужурки и навалился грудью на свои колени, содрогаясь от икоты. В таком положении, с прижатыми к груди коленями, можно было немного согреться, если бы колени не дрожали так сильно и если бы тело не было налито такой нудной болью и слабостью.

Напрасно он сюда пришел все-таки... Не надо было приходить... Он опять вытер лицо рукавом.

Бритый мужик зашел немного вперед и заглянул в лицо Юлиусу.

Светлая борода на лице Юлиуса вся обвисла мокрыми клочьями. Посиневшие губы делали слабые движения, как будто он глотал что-то. Позеленевшие щеки вздрагивали, и по ним бежали слезы. Слез было так много, как будто человек накапливал их всю жизнь в своих бледносерых глазах и теперь расставался сразу со всем запасом. Он моргал глазами, утирался рукавом, икал так, что вздрагивало все тело, и смотрел в дождливую муть равнодушно, как будто это вовсе не его слезы так обильно смачивали его чахлые щеки и бороду.

Вот он поймал на себе посторонний взгляд и рванулся вперед, с болью разгибая ноги. Он устремился прямо в дождь, качаясь на ногах и роняя слезы.

— Вот чорт, а? — сказал растерянно бритый мужик. — Что бы это такое?

Он постоял немного с раскрытым ртом и бросился вслед за Юлиусом, чавкая сапогами по раскисшей земле.

— Постой-ка! Не спеши, — бормотал он, догоняя, его, — тут, брат, выяснить надо...

Он догнал Юлиуса и дернул его за топор, висящий сзади на кушаке, и Юлиус послушно качнулся в его сторону. Пальцы мужика ощутили сквозь мокрую одежду трясущееся тело.

— Братцы! — крикнул он и задохнулся от ветра и дождя. — Братцы, да ведь совсем больной человек!..

Мужики сгрудились у края навеса, вглядываясь в дождь.

— Да помогите же, товарищи! — сказал бритый, чувствуя, как на его руки наваливается тяжесть, подобная глыбе чугуна.

Юлиус помнил, что его тащили в кузницу и он отпихивался ослабевшими руками и стучал зубами.

Потом его раздевали и растирали чем-то грубым шерстяным, а он все отпихивался и мычал от боли, лежа на чьем-то тулупе. Мужики то и дело выбегали из кузницы, шарили в своих телегах и возвращались, неся что-нибудь в руках. Кто-то из них дал Юлиусу глотнуть вина прямо из горлышка бутылки. Юлиус глотнул довольно много, после чего медленно приподнялся и встал посреди кузницы, чувствуя на себе чужие, подбитые ватой брюки и сапоги. Все тело его горело, растертое чьими-то старательными руками, и как будто рвалось вверх, мягко облегаемое сухой одеждой.

Но Юлиус не хотел чужой одежды. Он сбросил с обнаженных плеч наброшенный кем-то полушубок и, хмуро глядя в землю, взялся за сапоги.

В это время огромная рука протянула к его лицу большой кусок хлеба и вареной свинины.

— Ты, может быть, поешь немного, Юлиус? Животик подвело как будто? А? — сказал по-эстонски знакомый высокий парень и тронул черными от копоти пальцами его опавший живот.

Он так приветливо и широко улыбнулся, этот парень, во все свое раскрасневшееся большое лицо, что Юлиус взял от него хлеб и начал жадно есть, стараясь не глядеть на бородатые лица, окружающие его.

А парень снова быстро вернулся к наковальне. Ну и громадный же он был! Их было трое там, около наковальни. Они спешили с какой-то работой. Чернобородый человек в кожаном фартуке, ростом равный Юлиусу, поворачивал на наковальне длинными щипцами раскаленное железо, а высокий парень и другой, пониже, широко взмахивали молотками. Красное железо, разбрасывая искры, мялось и сплющивалось, точно глина.

В горне ярко блистали раскаленные угли и куски железа. А рядом в полумраке колыхались огромные мехи, приводимые в движение чьей-то рукой. Около наковальни валялась груда починенных и новых лопат, вил и топоров. В стороне лежали плуги, бороны и разной величины тележные колеса, опоясанные свежими шинами.

Но больше всего внимание Юлиуса привлек странный плуг, прислоненный к стене и тоже закопченный от недавней починки. У этого плуга было шесть крупных лемехов, расположенных рядом по косой линии. Это было удивительно.

Юлиус проглотил последний кусок хлеба и свинины и облизал пальцы. Обнаженной спиной он чувствовал приятную теплоту, исходящую от горна, и ему стало веселее.

Пища всегда спасала его от всяких болезней, и большой парень правильно отгадал, что ему нужно. Выпитое вино тоже оказывало свое действие.

Юлиус не отрывал глаз от странного плуга. Вот это действительно плуг! Там, где другому нужно пройти с двумя конями шесть раз, он пройдет один раз. Вот это здорово! Такому плугу нужно большое поле, и вспашет он во много раз больше, чем один человек на паре лошадей. Приятно, наверно, работать таким плугом. Потратишь сил немного, а вспашешь много. Юлиус вспомнил, с каким трудом ему давалась каждая борозда, особенно там, где сухая, глинистая земля выталкивает из борозды плуг и на него приходится налегать всем телом, или там, где земля сыра и липнет к плугу так, что каждые десять шагов приходится счищать ее с лемеха. А как трудно пахать среди свежих пней! Там приходится ковырять не плугом, а сохой. Корни не пускают соху вперед, и ее приходится держать все время на руках. А потом ночью снятся не ровные, рыхлые борозды, а корявые пни и пучки корней. И руки дергаются во сне, как будто поминутно вырывают соху из земли.