Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

Это было самое страшное, что пришлось повидать учительнице за всю войну, — у нее на глазах человек сошел с ума.

Она не помнит, как выбралась из погреба и оказалась в огороде, между грядок гороха и помидоров. На перекрестке смрадно горел танк. Башня у него была сорвана и отброшена в сторону. Ни артиллеристов, ни их пушек поблизости не было видно, как не было и двух других танков. А этот — с проломленным бортом и сорванной гусеницей — перегораживал дорогу. Огонь бушевал уже внутри бронированной коробки, выплескивался длинными языками.

Неподалеку послышались голоса, резкие выкрики на чужом языке. Татьяна Дмитриевна проскользнула в низенькую дверку бани и в щель между тонкими бревешками предбанника наблюдала, что делалось на перекрестке. Туда несли и вели под руки раненых немцев, клали их на обочине, а по другую сторону, так же в ряд, укладывали убитых и раздавленных гусеницами. Этих было намного больше. Татьяну Дмитриевну поразило тупое равнодушие, с каким солдаты волокли по дороге мертвецов, бросали их, едва оттащив с проезжей части, а офицер, затянутый блестящими ремнями, расхаживал, как журавль, между трупами и раскуривал сигаретку.

«Если они к своим соплеменникам так относятся, чего же нам ожидать, — пронеслось в мозгу учительницы. — Людоеды!»

Немцев набиралось всё больше и больше. У перекрестка останавливались машины, солдаты галдели в кузовах, прыгали на дорогу. Оставаться здесь было опасно, и Татьяна Дмитриевна, пригибаясь, нырнула в кусты малинника, буйно разросшегося вдоль изгороди. Сразу же за огородом — высокая стенка ржи. Она и укрыла учительницу. Там же стояли и пушкари.

Домой, в Малые Горушки, Татьяна Дмитриевна добралась только к вечеру, а до этого обогнала на болоте остановившуюся перед продавленным мостиком еще одну артиллерийскую упряжку. Орудие было развернуто стволом в сторону станции, а на широком двойном сиденье снарядного ящика лежал старшина с орденом Красной Звезды над левым кармашком гимнастерки. Темноволосая его голова была запрокинута, лоб забинтован, из уголка губ стекала по щеке тонкая струйка крови.

Минуту, может быть две, учительница постояла у высокого, окованного толстым железом, колеса, своим платком вытерла кровь на лице раненого. Он не открывал глаз, только судорожно глотнул.

Орудийная прислуга возилась у моста, подкладывая обломки прогнивших бревен под сломанные переводы. Пожилой коренастый сержант с рыжими щетинистыми усами, стоя по пояс в болотной тине, выжимал рычагом широкую скользкую плаху и вполголоса ругался матом. На Татьяну Дмитриевну никто не обратил внимания. Несколько дальше, под елочкой, еще несколько артиллеристов копали могилу. Лежали тут же двое убитых в кожаных шлемах и комбинезонах. Учительница догадалась, что это были танкисты. Из головного танка.

А в Горушках уже хозяйничали гитлеровцы, они пришли сюда по другой дороге. В избах колхозников было всё вверх ногами, на крылечке у школы сидел часовой. Солдаты в коротких, мышиного цвета мундирах, гонялись по дворам и переулкам за курами, под навесами истошно визжали подсосные поросята. У ворот, точно каменные изваяния, стояли хозяйки, окруженные насмерть перепуганными ребятишками.

В сумерках возле школы остановилась колонна серых от пыли, похожих на утюги, бронетранспортеров. Тут же дымила походная кухня. Здоровенный рыжий верзила в поварском колпаке топором разбивал выброшенные из окошка парты, подкладывал крашеные обломки в огонь, а в трех шагах от него лежали в поленнице наколотые березовые дрова. На рассвете колонна ушла, а еще через сутки в угловое оконце квартиры учительницы кто-то осторожно постучал. Раз и другой. Татьяна Дмитриевна не спала, лежала не раздеваясь, с открытыми глазами. Стук сильнее, настойчивее. Тогда она подошла к окну, раздвинула занавески и увидела прильнувшие к самому стеклу щетинистые усы.

— Здесь проживает учительница Беляева? — густым приглушенным басом спросил усатый.

— Я учительница. Что вам нужно? Да вы заходите.

— Ничего мне не надо. И в избу я не пойду: с той стороны луна светит, — вжимая голову в плечи и озираясь, хрипел человек. — Спрячьте! — И сунул в раскрытую створку перевязанную тесьмой пилотку.

— Что это? От кого?

— От меня. С убитых да с раненых какие смог документы забрал. Пожечь было думал, коли один остался. Да тут партийный билет, руки не поднялись.

Что было в свертке, Татьяна Дмитриевна не посмотрела. Когда рассвело совсем, вышла она в огород подкопать картошки, и на тропе между грядками огурцов зарыла обернутую в клеенку эмалированную миску. Там же, в солдатской, пропитанной солью, пилотке, зарыла и свой партбилет.

Сержанта больше не видела и никого из соседей не спрашивала ни о чем. И так всё понятно. Кто-то из них подсказал солдату, что в крайнем домике живет учительница, что она — член партии. Ведь иначе тот не отдал бы документов, не назвал бы ее по фамилии. Значит, народ ей по-прежнему верит. И Татьяна Дмитриевна уже другими глазами смотрела на встречных. Как знать, может быть этот вот сивобородый дед и послал к ней сержанта-артиллериста? Или вон та многодетная колхозница? Теперь у всех одна дума, одна цель — сделать так, чтобы не погибла советская власть, чтобы холодной змеей не вползло в душу предательское сомнение. Тогда — гибель всему.

А машины всё шли и шли. По булыжному большаку раскачивались запыленные танки. И в небе одна за другой, с темна до темна, с надсадным ревом всё плыли и плыли вереницы черных бомбовозов. На север и на восток, на север и на восток. Казалось, нет силы, которая остановила бы всё это.

И вот, через неделю после того как Татьяна Дмитриевна впервые увидела немецких солдат, на станции Черская произошло столкновение товарных составов. Еще через несколько дней тяжелый раскатистый взрыв докатился из-за Черехи: на перегоне возле разъезда Подсевы сгорел эшелон с боеприпасами. А потом и у школы забегали люди в белых халатах, из санитарных машин выносили раненых. На замкнутых, потемневших лицах колхозников появилось подобие скрытой усмешки.

— Партизаны! — передавалось шепотом со двора во двор. — Сам народ поднялся!

Народ. Сам народ. Весь народ. Это и есть сила. Народ подняла партия. И учительница пошла по домам. В одну, в другую деревню.

— Видите?

— Видим.

— Слышали?

— Знаем.

— А если добавить?

— Можно. Кое-что есть на примете.

— Только ты сама-то поберегись, — советовали другие, — мало ли…

По ночам — раз или два в неделю — раздавался условный стук в угловое оконце. Никаких записок. А потом приходил другой человек. Молча слушал, наклонив бородатую голову. Растворялся в ночной беспроглядной темени, а на душе учительницы становилось светлее. Сила скапливалась по окрестным лесам, грозная, беспощадная.