Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

— Это вы дело удумали. Николай-то Иванович знает?

— Знает, да не про всё.

— Дело, — еще раз проговорил Андрон и тут же отправился на конюшню.

По дороге спросил, не глядя на спутницу:

— Ты чего это Улите про меня сбрехнула?

— Что вы, дядя Андрон? — У Нюшки даже голос сорвался.

— Никого больше не было. Ты да Артюха. А она мне потом такое выложила!..

Андрон только сейчас глянул на Нюшку. Лицо у той в пятнах белых.

— Что вы, дядя Андрон. Слова я ей не сказала!

— Занятно в таком разе…

— А про чего разговор-то? — спросила Нюшка, переводя дух и не переставая моргать часто-часто.

— Да так… Девкам-то оно и слушать про такое неспособно.

— Ох, дядя Андрон, дядя Андрон, — одно и то же повторяла Нюшка, и по тому, как горели ее щеки, как срывался голос, понял Андрон, что подозрения его на Нюшку были напрасны.

Когда Нюшка уселась в телегу, подобрала вожжи, Андрон вывел коня из ворот, боком присел на охапку травы, намереваясь проехать до Ермилова хутора. За хутором издавна пустовал порядочный клин доброй земли, трактористы из МТС под пары его сейчас обрабатывали.

Нюшка молчала до самого поворота за Метелихой, потом проговорила как бы про себя:

— Знали бы вы, дядя Андрон, что мне Улита про счетовода нашего рассказала! Жалко вот, нет на мельнице старого хозяина, спросить не у кого сейчас.

— Про Артюху?

— Про него. Про то, как он человека продал!.. Он и Улиту сбивает, а вы на меня такое…

— Это кого же? — медленно повернулся Андрон к Нюшке. — Кого продал Артюха? Кому?

— Младшего брата Карпа Данилыча, вот кого!

— Постой, постой… А при чем тут Улита?

— А вы сами ее обо всем расспросите. Затыркали бабу…

Остался Андрон на свороте, проводил Нюшку долгим взглядом. Пока шел по лесу, перебирал в памяти далекие смутные годы. Крутился тогда Артюха и нашим и вашим: попробуй теперь разберись! Потом подумал о комсомольцах: насчет памятника — это хорошо. Молодцы, ничего не скажешь. Молодежь растет добрая. Заберет она скоро всё в свои руки, повернее дело по-своему.

Вот он и выруб. У самой дороги трактор стоит, попыхивает синими колечками. Тракторист и парнишка-прицепщик сутулятся у высокого зубчатого колеса. Наседает на них с кулаками костистый, поджарый малый, в расстегнутой, без пояса, косоворотке. Издали слышит Андрон:

— Вы что? На кого вы работаете?! Да за такую работу к стенке вас становить! «Пар мы подымаем!»… А потом за вас заново перепахивать? Заново трудодни начислять? Двадцать сантиметров полагается брать, а у вас?

Подошел Андрон ближе: Володька!

Как пришел Владимир к Николаю Ивановичу утром, так и не уходил до позднего вечера. Совсем пусто показалось теперь в квартире учителя. Валерки с весны опять нет дома: снова лежит в больнице, в Уфе. Обо всем переговорили, перед обедом на речку прошлись. Рассказал Дымов учителю о книгах, какие прочесть удалось, о городских комсомольцах, с которыми сдружился. В первый день, как выписали из больницы, был у них на заводе. Хорошо встретили, машины разные показали, а на котором станке флажок треугольный — тут ударник работает, только стружка сизая из-под резца!

— Вот если бы и у нас так же, — мечтательно проговорил Владимир, — по-ударному!

— Надо кому-то пример показать.

— За этим дело не станет, Николай Иванович, да я не о том говорю, — продолжал Владимир. — На заводе тоже работа нелегкая, но там всё-таки проще: человек знает свое постоянное место, станок у него отрегулирован, инструмент приготовлен, болванки, какие обтачивать, на тележке рядом. Отработал он свои восемь часов, сколько ему начислено — знает. А у нас?

— В передовых колхозах об индивидуальной сдельщине идет разговор. Кое-где это уже практикуется. Отличные результаты.

— Читал я про это в газете, читал…

По тому, каким тоном были сказаны эти слова, Николай Иванович понял, что врожденным мужицким умом вчерашний подросток оценивал сегодняшний день колхозной деревни, пытался представить себе и свое и колхозное завтра , сопоставлял всё это с промышленным производством.

За разговором незаметно миновали пастбище, берегом Каменки вышли к запруде у мельницы, без слов постояли на шатком переходе. Моста через реку не было: срезало его льдом, и плотину прорвало. Огромное обсохшее мельничное колесо стояло накренившись набок. Дом мельника, приземистый пятистенник из кондовых бревен в обхват, с ободранной крышей и закопченными окнами, казалось, подсматривал искоса за всем, что происходит вокруг, и затаил про себя что- то недоброе. Мельница обветшала и тоже осела набок. Как-то нехорошо было тут, тягостно.

— Прудить надо, — по-деловому высказался Владимир. Нахмурясь, осматривал он поломанные сваи, запустелый мельничный двор с покосившимися постройками, затем перевел взгляд ниже — туда, где бешено бурлил под ногами поток, пенился в горловине пролома, а дальше разливался в отлогом котловане и лениво зализывал оплетенные водорослями прогнившие бревна слани. Улыбнулся совсем по-мальчишески:

— В этом месте окуни под корягами — как поленья! Горохом пареным можно привадить, а потом на зорьке — жерлицу с блесной. Не пробовали? А вон там, в заводи, щуки. Другая часами стоит у затопленных кустиков, не шелохнется. Ту — на живца…

Сошли на берег. По заросшей, давно нехоженной тропке углубились в небольшой перелесок. Справа и слева — молодые стройные березки; они то сбегались стайками, как хохотуньи подружки в праздничный вечер, то теряли одна другую и, рассыпавшись по чернолесью, стояли так в одиночестве, задумчиво покачивая густолиственными вершинами. В низинке — ольшаник, ивняк, осина с вечно неспокойными листьями; на взгорке — снова березки, местами дубок проглянет приземистым крепышом. Этот держится независимо, и темно-зеленая листва его неподвижна.

Вот и Красный яр. Владимир первым увидел, что на обрыве нет приметного дерева.

— Уж не Андрон ли срубил? — спросил он, обернувшись к учителю.

Николай Иванович пожал плечами, а когда подошел ближе — поняли, что за Андрона река постаралась: с корнем вырвала уродливую коряжину, чтобы не напоминала она о былом не только Андрону, но и другим. Что было — прошло-пережито.

Владимир остановился у самого среза скалы, смотрел прямо перед собой в даль луговую. Николай Иванович поотстал немного, наблюдая со стороны, как жадно глотает паренек живительный воздух родимых мест, как по лицу его разливается улыбка, а глаза разгораются, стремясь охватить всё вокруг. Вот и щеки из матово-бледных сделались розоватыми, губы разошлись немного, да так и остались несомкнутыми. И глаза и полуоткрытый рот говорили об одном: жив я! Живу и жить буду!

«Жить — значит работать, делать добро другим», — про себя заключил учитель и сам широко улыбнулся от сознанья того, что об руку с ним, еще ближе, чем это было вчера, будет теперь молодежь. И в этот момент учителю показалось, что он тоже горяч и молод, что нет у него одиночества, неустроенности в личной жизни, бессонных ночей и преждевременной седины.