Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

Вместе с заведующим земельным отделом приехал товарищ из Уфы. Это сразу смекнул Артюха. И приметил еще, что рука левая у него в локте не гнется и перчатка на ней кожаная. Этот больше молчит. При нем Евстафий Гордеевич о подлинной цели своей командировки не говорил, а как с глазу на глаз со счетоводом остался, настрого предупредил, чтобы на квартиру их вместе устроили и никаких намеков насчет выпить и прочее. Если в доме молока не достать, тем лучше. Пусть видит уфимский, что колхоз — в чем душа держится, земля три года навоза не видела, где его взять.

Артюхе повторять не надо, — всё понял с полуслова. Специально провел приезжих по Озерной улице на квартиру к Петрухе Пенину и сам же наказал хозяйке самовара не ставить, а если спросят, так сказала бы, что нету его — самовара-то. Пусть подумают, каково жить стало, на то они и партийные начальники, чтобы всю подноготную видеть.

Изба у Петрухи ветхая, окна маленькие и не открываются, оттого в избе душно. Костлявая, хмурая старуха, повязанная наглухо темным платком, затолкала на печь ребятишек и принялась устраивать постель ночлежникам. Долго вздыхала за пологом.

Евстафий Гордеевич тем временем снял пиджачок, уложил его аккуратненько на подоконник, поверх рубашку свернул. Сам Петруха на печь взгромоздился, сидел, свесив босые, искривленные в ступнях ноги.

— А клопы у вас водятся? — спросил Евстафий Гордеевич, подозрительно осматривая закопченные стены.

— Клóпушка-то? Должон быть, а как же! — шамкал Петруха, силясь превозмочь зевоту. — Клóпушка, он допреж хозяина в избу входит.

— Молчал бы — «хозяин»! — сурово перебила его старуха. — Сиди уж! — И, выйдя на середину избы, остановилась.

— Уж не своим ли признать хочешь? — попробовал усмехнуться Евстафий Гордеевич, видя, что старуха смотрит на него пристально. — Понапрасну не тужься.

— Тужиться мне нечего, — не меняя ворчливого тона, ответила бабка, — что верно, то верно: таких-то носатых в родстве не бывало. А только видела где-то…

— На базаре, где больше, — буркнул, отворачиваясь, Евстафий Гордеевич. — Иногда интереса ради прохаживаюсь по колхозным рядам.

Хозяйка не уходила. Склонив голову набок и скрестив под передником руки, она бесцеремонно разглядывала нежданного гостя.

— На базаре-то я и не помню в кои годы была, — не унималась старуха. — А только смотрю на тебя… Память не та, вот худо. Постой, постой! А случаем, с красными ты не воевал?

— Ты… Вот что, — нашелся наконец не в шутку перепуганный ночлежник, — шла бы ты, бабка, на свое место: штаны снимать буду.

— Надо же придумать такое, — говорил он минуту спустя своему соседу, — воевал ли я с красными? Ляпнет так человек, и готово — поминай как звали!

— А что вы хотите, — в тон ему отозвался невольный свидетель замешательства Евстафия Гордеевича, — сколько угодно!

— Но я документы имею!

— Нервы у вас, однако, пошаливают, — укладываясь поверх лоскутного одеяла и позевывая, проговорил сосед Полтузина. — Она же не сказала, что вы воевали против красных, «С красными» — значит, на их стороне!

Евстафий Гордеевич почувствовал, что на лбу у него выступил холодный пот. Надо же быть такому! Вот уж действительно: пуганая ворона…

Клопы кусали отчаянно. Временами Евстафию Гордеевичу казалось, что весь он, с головы до ног, обложен крапивой, его бросало в жар, но он не шевельнул и пальцем: а вдруг этот не спит — неужели понял?.. Так прошла ночь.

Наутро бабка поставила на стол горшок с простоквашей. Хлеб нарезала от непочатого каравая. Делала всё молча и к разговору ночному не возвращалась.

Евстафий Гордеевич торопился уйти из этого дома. Ему страшно было взглянуть в лицо старухи, и потому он безотрывно следил за всеми ее движениями, сутулился еще больше. Вздохнул облегченно только на улице. И сразу же принялся торопливо закуривать. Скомкал, бросил пустую пачку в крапиву:

— Ну и ночь, будь она проклята. Это не клопы, а тигры бенгальские!

— Нервы, нервы у вас не в порядке, — флегматично отозвался уполномоченный из Уфы, провожая взглядом смятую пачку. — Меня не кусали.

На другую ночь оба приехавшие спали в помещении правления колхоза. Сторожиха охапку сена в угол бросила, прикрыла дерюжкой — куда как выспались!

Артюха пришел рано. Сидел, щелкал костяшками. Когда поливал на руки Евстафию Гордеевичу воду, мигнул ему незаметно и обронил, словно бы к слову пришлось, но так, чтобы и тот — другой — слышал:

— Не дотумкал я сразу-то: на сене куда вольготнее спать. Старуха там фортеля никакого не выбросила? Шарики у нее не в ту сторону забегают… Потеха! Приходит как-то ко мне — это когда еще в сельсовете работал. Ну, вошла, проморгалась, а потом — умора! — давай на портрет Карла Маркса креститься! А еще — встречает раз на улице учителя, а он до сих пор ведь шинели не сбрасывает, и помстилось ей сослепу-то, будто это урядник. Своими глазами, говорит, видела, господин становой от батюшки со двора вышел. В деревне-то все это знают, так — живет позабытая богом…

На полях Евстафий Гордеевич не задерживался долго. Приехал на бричке, посмотрел, завернул в газетку горсть стебельков пшеницы, на которых колосок поменьше, — в низинке набрал. Гороху зеленого кляч выдернул, проса метелки четыре. Потом по списку, заранее составленному Артюхой, мужиков вызывать принялся, два дня из правления не показывался. Акт писать начал, утонул в табачном дыму.

Второй товарищ тоже времени зря не терял: видели его и на вырубах, где Андрон новый клин под озимый сев готовил, за Ермиловым хутором, где вместо проса по плану земельного отдела выше пояса овес стоял. Побыл он на скотном дворе, покурил с дедами на бревнах, с комсомольцами словом перекинулся, — те как раз на плотине работали. Даже к попу во двор заходил и долго там пробыл.

Все эти дни председатель Роман Васильевич словно на углях сидел, но его не торопился вызывать Евстафий Гордеевич. И книги бухгалтерские не копнул, записал недоимки по итогам, и всё. Зато тот, из Уфы, часа три про настроение в народе выпытывал, и о том, как думает председатель искоренить обезличку, как пресечь уравниловку, управится ли колхоз с заготовками до распутицы и предпринимает ли что-нибудь в этом направлении партийная организация.

Роман, не таясь, все свои беды высказал: организатор из него далеко не завидный, грамоте учен мало, характер уступчивый. Если бы не учитель, не удержаться ему на председательском стуле. И вот еще жалость какая — нету учителя сейчас на месте: у сына здоровьишко незавидное, вот и поехал в Уфу к специалисту. Не придется товарищам побеседовать с Николаем Ивановичем, а надо бы. По всем вопросам полную ясность имели бы.

— А когда он вернется?

— Пятый день как уехал. Пора бы уж и приехать.