Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

Теперь Николай Иванович был убежден, что Артюха до последнего дня имел связи с Филькой и со старостой, что на суде он боялся разоблачения. Может быть, и кража дневника его же рук дело? Значит, и гибель дочери…

И снова перед глазами Андрон, Улита и Карп. Для чего понадобилось Артюхе на два дня оторвать кузнеца от работы в самую горячую пору и послать за углем черт знает куда? Не раньше, не позже, а именно в то самое время, когда в колхоз приезжал Полтузин? И не его ли видела Верочка на закладке МТС? Почему вместе с Карпом Даниловичем была отправлена Улита? Совпадение ли это? Простая ли это случайность?

В полувоенном костюме, скрипучих новеньких сапогах, ровно в половине седьмого вышел из своего кабинета напыщенный Иващенко. С некоторых пор к нему вернулась самоуверенность и особая начальственная походка. Про таких говорят, что они не идут, а «шествуют». Рядом семенил Евстафий Гордеевич, на ходу перелистывая подшитое дело. За столом президиума давно уже сидел незнакомый Крутикову человек, должно быть из аппарата обкома.

«А ведь этот Полтузин, пожалуй, и задаст тон разбирательству моего письма: „стойку“ делает!» — подумал Николай Иванович.

— Опаздываем, товарищи, — поглядывая на часы, сухо начал Иващенко, — не приучились мы еще ценить минуты. Смотрите: без двадцати пяти семь, а у нас не все еще в сборе. Для руководящего звена несолидно!

Говоря это, Иващенко краешком глаза посматривал в сторону работника обкома, как бы призывая его в свидетели, что уж где-где, а здесь хорошо понимают, что значит потерянная минута, и, конечно, опоздавшие будут посрамлены. Но товарищ из Уфы никак не реагировал на устремленные в его сторону взгляды.

— Приступайте к делу, — обронил он сухо, раскрывая блокнот.

На повестку дня выносилось два вопроса: организация хлебозаготовок и разбор персонального дела члена партии Крутикова.

Не спрашивая у членов бюро, согласны ли они с предлагаемой повесткой дня и будут ли какие изменения, Иващенко тут же переменил очередность в обсуждении вопросов, мотивируя это особыми соображениями. В зале еще не всё затихло, а он был уже у трибуны и, читая по бумажке, стал предъявлять Николаю Ивановичу обвинение за обвинением. Тут было всё: и непозволительная для коммуниста связь с каменнобродским священником, и укрывательство от следственных органов «антисоветской вылазки» Андрона с поломкой трактора, преднамеренное затягивание сроков весеннего сева, демонстративный отказ подчиняться предписаниям райкома в распределении посевных культур и клеветнические измышления на партийное руководство в целом.

— К вышеизложенному следует присовокупить, — продолжал Иващенко, — личную невыдержанность секретаря каменнобродской ячейки в обращении с работниками вышестоящих партийных инстанций — грубость и заносчивость. Предлагаю приступить к обсуждению. Слово имеет коммунист Полтузин!

На протяжении всей этой злопыхательской речи товарищ из вышестоящей партийной инстанции не поднимал головы, записывая что-то в блокнот, и даже ни разу не посмотрел в зал.

Механическим движением Николай Иванович снял очки, и сразу всё расплылось перед глазами, лица сидящих в президиуме потеряли свои очертания, стали блеклыми и какими-то студенистыми. А в ушах отчетливо послышалось Андроновское: «Если подмога какая потребуется, дай знать: в ночь доскачем!» Нужно было действовать.

Евстафий Гордеевич не успел еще разложить на трибуне свои бумаги, а Николай Иванович уже поднял руку и встал.

— Прошу внести в протокол мое заявление, — начал он с места. — Заседание бюро открыто с нарушением норм внутрипартийной демократии: во-первых — повестка дня не утверждена общим голосованием, стало быть, она и не принята. И, во-вторых, присутствующие не ознакомлены с текстом моего письма в Москву. Как же они будут его обсуждать? Не по вашей же голословной информации?

— Правильно! — послышалось из рядов.

Иващенко побагровел.

— Вам не давали слова! — крикнул он, обращаясь к Николаю Ивановичу.

— Это право коммуниста — не быть безучастным свидетелем, когда решается его судьба, — надев очки, сказал учитель. — Я вызван был на бюро для обсуждения моего письма в Цека. Так написано в официальном вызове, а здесь почему-то письмо мое оказалось последним в перечне предъявленных мне обвинений, сфабрикованных из кляуз бывшего волостного писаря. Настаиваю на том, чтобы письмо было зачитано полностью, а потом уже члены бюро сами поймут, для какой надобности был командирован в Каменный Брод ваш приспешник Полтузин. Прошу внести в протокол и это мое добавление!

— Присоединяюсь к заявлению товарища Крутикова! — в полный голос сказал кто-то за спиной Николая Ивановича. — Что это за «особые» соображения? Чем вызвана эта непонятная поспешность?

Опускаясь на стул, Николай Иванович оглянулся, — на него обращены были взгляды большинства собравшихся. Только в том месте, где сидел до этого Полтузин, три или четыре человека сидели не поворачиваясь. В последнем ряду Николай Иванович заметил директора завода, с которым они вместе работали после гражданской войны. Он-то и высказал свое возмущение вслух. А левее его, у самой двери, сидел Жудра. Перед началом заседания его не было в зале.

— Я вижу, что некоторые товарищи проявляют подозрительную неустойчивость, — продолжал Иващенко. — Предупреждаю: вы на партийном бюро!

— Поосторожнее с «неустойчивостью», товарищ Иващенко! — посоветовал тот же голос. — И не запугивайте. Мы ведь не школьники.

— Вот видите сами теперь, в каких условиях приходится здесь работать! — изогнувшись в сторону представителя обкома и сдерживая себя, говорил Иващенко. — Видите?

— Ставьте на голосование, — хмуро ответил тот. — Пора бы уж, кажется, этот порядок знать!

Иващенко повиновался. Предложение Николая Ивановича одержало верх: повестка дня была принята в первоначальном порядке.

Два часа шло обсуждение первого вопроса, и Николай Иванович всё это время испытывал тягостное состояние раздвоенности. Как будто бы рядом с ним сидел второй Крутиков, дело которого будут разбирать после перерыва. Ему хотелось выступить, рассказать о настроениях народа, об особенностях нынешнего лета и о том, что погоня за первыми обозами ничего, кроме огромных потерь зерна, не принесет. Он достал записную книжку, набросал на листке: «Прошу слова», потом скомкал бумажку и сунул ее в карман. В перерыве на лестнице встретил Мартынова.

— Молодец! Здорово ты его осадил, — пожимая руку Николая Ивановича, говорил Аким. — Это по-нашему, по-кавалерийски, называется «вышибить из седла». Продолжай в том же духе.

В дальнем углу коридора, окруженный прилизанными сослуживцами, рассказывал что-то веселое Евстафий Гордеевич и рассыпался дребезжащим, скрипучим смешком. У окна дымил папиросой Жудра.