Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

некогда, иду, не думая, навстречу тройке рысаков и чую, что не сверну. Потом, может

быть, пожалею, потом одумаюсь, если буду еще в состоянии, но сейчас я такой, какими

были мои деды и прадеды в крутой момент – не бежать, а шагнуть навстречу. И еще

мотив не последний – здесь моё, господа босяки, больница моя и больные мои.

Поздоровался Волга со мной сквозь зубы, бросил слово, как человек тяжелой

жизни бросает тому, у кого она легкая. Руки мы друг другу не подали (а когда он

выписывался, обнялись, друзьями расстались). Впрочем, руки у него заняты,

догадываюсь, на троих у них сейчас как минимум пять ножей. Двинулись со мной в

сторону процедурной, где был мой ящик с лекарствами и градусниками. Я взял его,

крепко стиснув пальцы на рукоятке, покрутил из стороны в сторону, на вес проверил.

Пошли. Врач в белом и трое в черном. Как я буду действовать, пока не знаю, но вот эти

две-три минуты, пока я с ними, меня слегка успокоили, момент неожиданности

прошел, и я как бы угрозу понял и принял. Я не знаю, зачем вы пришли, но я не поз-

зволю – смотрите на мое лицо, на мой шаг, на весь мой облик. И на мой ящик.

Четыре раза в сутки Филатов принимал ПАСК – парааминосалициловую кислоту,

огромные порошки, как кошелек, лошадиная доза. В медицинской газете писали, что

найдено, наконец, средство от туберкулеза. Утром я ему дал, перед обедом дал и теперь

пора уже принять перед ужином, всё без придури, подошло время. Иду впереди, ящик

увесистый, как бадья с водой, придает мне силы, одним махом можно слона уложить.

Убивайте, где хотите, но только не здесь, где я поставлен спасать. Не позволю

покушаться ни на кого – простая у меня задача. Иду и помню: ночью шло толковище, а

оно без полурешений, четкое – быть или не быть. Ничего не знаю, но допускаю всё, и в

нужный момент мгновенно выберу способ действия.

Я вошел первым, трое за мной. Филатов лежал на спине, дремал, открыл глаза, не

спеша отвернул одеяло и молча сел в постели. Нашарил ногами теплые, с волчьим

мехом тапочки, поднялся, запахивая халат, заметно бледный – от перемены положения

или от неожиданности. «Как самочувствие, Филатов?»– докторским тоном спросил я,

утверждаясь здесь в главной роли. Он пробормотал односложно: «Ничё» – и уставился

отрешенно на тех троих. «Я зашел проститься, Никола, – сказал Волга, – меня дёргают

на этап».

У Филатова широкие рукава халата, можно спрятать не только нож, но и топор.

Когда Волга шагнул к нему, и они протянули навстречу пустые руки, я увидел тощие

бескровные мослы Филатова, огромные, как грабли, кисти, и мгновенно вспомнился

мне чахоточный брат Левина в романе «Анна Каренина». Мы стояли близко один к

другому, бокс маленький, а те двое держали руки в карманы, локти в стороны. «Будь

здоров, Никола, от души тебе говорю. До встречи на свободе», – нормальным голосом

сказал Волга. Филатов подался к нему, они обнялись, Волга поцеловал его, не брезгуя и

не боясь заразиться, по-мужски обнял и похлопал по спине. «Прощай, Волга, – ответил

Филатов хрипло. – Прощай…» – Посмотрел на него детским виноватым взором, как

младший на старшего.

Не встретиться им уже, не увидит Никола вольную волю. Одному через месяц

свобода, если не прирежут, другому через месяц могила в Ольгином логу под

фанеркой. Не знаю, о чем шло толковище до глубокой ночи, Никола Филатов остался

тем, кем был. Он не собирался грешить против Волги, да что говорить, именно Волга

принял Николу лучше всех воров, воздавая должное его смелости и справедливости.

Слабый Никола, слабый, доконали его палочки, не мог он больше держаться и

заплакал, прижимая рукав халата к глазам, вытирая щеки и бормоча: «Прощай, Волга,

проща-ай…» Долгий трюм, голодуха, плеврит, обострение туберкулеза, слабость и

белые руки-кости, – что он может поднять сейчас, кроме ложки? «Я сюда приехал не от

скуки, ты меня, незримая, звала…» Полная невезуха в двадцать лет, крест убийства и

совсем ненужного ему лагерного почета. Всё поблекло и осталось только одно –

прощание. Длилось это какие-то доли секунды, и растроганы были все, ибо все мы

люди, и я никогда не брошу в них камень, – у них не было и не будет другой жизни,

кроме той, что выпала на долю. В мире нет виноватых. Солнце светит всем одинаково,

и смерть нас всех уравняет.

Пошли обратно, они впереди, я сзади. Вся больница затихла, в коридоре ни души,

пусто, палаты будто вымерли. У дверей Волга остановился. «Добрый ты мужик,

Евгений Павлович. – Лицо его чуть разгладилось, глаза оживились, он стал похож на

прежнего Волгу. Но непреклонность мою и осуждение за его новый пышный хвост он

видел, чуял и знал, я такого его не признаю. Отрезано. Потому он и не суёт мне руку. –

Только ты карась-идеалист, ба-альшой карась. Тяжело тебе будет жить».

Так и вышло по его словам. Идеалистом я был, идеалистом остался и потому не

люблю сатириков. От Зощенки у меня сыпь по телу, от Щедрина изжога. Мне юмор

ближе. «Маленькая рыбка – жареный карась, где твоя улыбка, что была вчерась». Мне

ближе, дороже, милее лёгкость та самая, с какой можно улететь в будущее.

Кем ты станешь, Волга, не знаю, хотя догадываюсь. Кем я буду, тоже вилами по

воде. Но надо сказать отважное «да» любой реальности, и мы ей скажем, мы ее

примем, какой бы она ни была.

29

Из-за Глаголева кончилась наша дружбы со Светланой Самойловной. Мы стали

чужими случайно – поступил новый больной, только и всего. Если бы он не заболел,

мы бы так и жили безоблачно. После обхода она вошла в ординаторскую расстроенная,

некрасивая, лицо в пятнах. «До чего противный тип! Я таких не встречала даже среди

отпетых уголовников, а этот политический. «У вас типично еврейская манера задавать

вопрос». Возьмите его, Женя, себе, избавьте меня!»

Надо сказать, врачей в лагере уважали, к Светлане относились особенно хорошо –

окончила с отличием, могла остаться у себя на Украине и двигать науку, но она

подалась в Сибирь, не отвернулась от нашего брата и лечит всех прилежно и

внимательно. Я взял у нее историю болезни обидчика – Глаголев Сергей Игнатьевич,

1905 года рождения, статья 58, пункт 1-а, 25 и 5 по рогам. Пленным и власовцам давали

пункт 1-б, а гражданским за прямую измену 1-а. Диагноз: язва желудка и

двенадцатиперстной кишки. Я пошел на обход и первым делом к нему, что за гусь?

Внешне такой тип людей мне нравится – худощавый, носатый, с темными глазами,

с глубокими залысинами, лицо умное, насмешливое, вот только складка зековская по

краям рта, характерная для долгосрочников складка неудачника, брюзги, упрямца,

продолжающего рыть свое мертвое дело, будто по лекалу вырезают эту одинаковую