Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

складку. Заполнил я историю болезни, «покажите язык», пальпаторно подложечную

область, край печени, где болит, где нет, на том и расстались. Светлане Самойловне я

ничего не сказал, пусть забудет неприятную встречу. Но дня через два она сама

напомнила: «Этот тип! – Лицо ее сразу покрылось пятнами, у нее начиналась

крапивница от Глаголева. – Он был редактором газеты при фашистах, печатал статьи,

как большевики и евреи довели Есенина до самоубийства, лишили русский народ

великого поэта. Он, видите ли, с ним встречался. Так ли уж нужна народу кабацкая

лира».

Стоп, Светлана Самойловна, стоп. Если народ из года в год, из десятилетия в

десятилетие переписывает запрещенные стихи, нужны они или не нужны? Есенина

поют, любят, легенды о нем рассказывают, нужен он или не нужен? Гневаться надо на

другое – Глаголев служил фашистам, добавляя своей газетой жару в печи Освенцима,

тут есть от чего покрыться пятнами.

Но откуда Светлана узнала про его дело? Неужели ходила в оперчасть?

Разоблачительное ее ковыряние мне сильно не по нутру, а кроме того, она задела

звонкую во мне струну. Я против Глаголева, но я за Есенина. У него не только

«кабацкая лира», хотя в 20-е годы именно так клеймили поэта, перестали печатать,

запретили упоминать. Глаголев изменник, спору нет, но почему возродить Есенина

можно только при фашистах? Разве это не трагедия? Чтобы сказать правду о русском

поэте, надо перебежать к врагу. Или отдать ему пол-России. Ничего себе плата за

свободу слова. Если Глаголев и впрямь встречался с Есениным, забудем на часок про

фашистов и поговорим о стихах. Пошел я на обход, сначала о самочувствии, дают ли

ему таблетки, а потом: «Извините, у меня вопрос еще и литературный. Может быть, у

вас есть стихи Есенина, что-нибудь из его цикла «Кабацкая лира»? – И только тут до

меня дошло, откуда мне известна причастность Глаголева к литературе, к Есенину? Я

тут кто – подручный кума в белом халате?

«У Есенина нет такого цикла», – холодно сказал Глаголев. Я извинился, чувствуя

себя лопухом, встал и ушел. Но где и по каким учебникам я мог бы изучить Есенина

досконально? Я же не служил фашистам, чтобы о его творчестве узнать из газеты

Глаголева. А если я ему задам вопрос по фармакологии, по анатомии или физиологии?

А ведь медицина нужна культурному человеку не меньше, чем кабацкая лира.

Ладно, не гоношись, перед тобой субъект редкий по своей цельности, таких мало.

Хотя в лагере их больше, чем там, за проволокой. Срока дают за цельность, за характер,

за правду, хотя все это устарелое, буржуазное. Не дают за лживость, за лицемерие, за

так называемую гибкость, по сути – за беспринципность. Будь здоров, больной

Глаголев, лежи, лечись, я с тобой медик и только медик.

Но Светлана не дает мне покоя: «Священник к нему ходит, тоже служил в

оккупации, представляете, какие он проповеди читал? – На лице ее снова пятна. – К

чему он призывал своих прихожан? Выдавать евреев». Но разве русская церковь когда-

нибудь к этому призывала? Для христиан нет ни эллина, ни иудея. И опять саднящий,

как заноза вопрос: откуда она это знает? И вся горит, будто душа ее воспалилась.

Всегда мне с ней было легко, а сейчас стало невмоготу.

На другой день опять обход, я уже ни слова про поэзию, только про прозу,

спросил, как он оправляется. «Нормально. Только цвет черный». Привет – самое

грозное осложнение язвы, кровотечение. В желудке кровь от соляной кислоты

становится черной. Дела его плохи. «Давно заметили?» – «С неделю примерно». –

«Вы грелку держите на животе?» Он показал мне бутылку с водой. «Наливайте только

холодную воду! От горячей усилится кровотечение. И не вставайте, санитар будет вам

подавать судно».

Я созвал всех врачей, не отказалась и Светлана Самойловна, очень внимательно

приняла участие. Решили колоть викасол, пищу только холодную и строжайший

постельный режим. Консилиум на Глаголева подействовал, он мне доверился, и

вечером рассказал о себе. Он писатель с юных лет, печатался еще в 20-е годы, членский

билет его подписан Горьким. Жил он в Питере, отец и мать были ярыми большевиками.

Партийная банда Зиновьева еще при Ленине утвердила террор в Петрограде, изгнали

всю русскую интеллигенцию, не пощадили Горького, начали травлю крестьянских

поэтов. Отец Глаголева погиб в Соловках, мать сослали, она умерла от тифа. Банда

Зиновьева разжигала антисемитизм, но стоило заикнуться, как тут же расстрел по

декрету Свердлова. К 1930 году Россия уже погибла, и только немцы могли ее

возродить, – без содрогания я это не мог слушать. Народ на занятой территории

принял, якобы, фашистов без страха, а в деревнях даже вздохнули с облегчением, хоть

от НКВД избавились. Сталинская гвардия действовала жестоко и сумела поднять

партизанское движение, от них местное население страдало больше, чем от фашистов.

Вся трагедия Ленинградской блокады в том, что люди оказались жителями города с

именем вождя. Москву можно было отдать врагу, и Киев тоже, и Минск, но только не

Ленинград и не Сталинград.

Я уходил от него с гудящей головой – это был человек-враг, невозмутимый,

неисправимый, самый настоящий, не придуманный. Он же русский, знал, видел,

захвачено полстраны, – и служил фашистам. Уродство, вывих сознания. Был членом

Союза советских писателей и стряпал какую-то газетенку, когда его родина обливалась

кровью. Но странно, я и со Светланой в эти дни не мог мириться, тем более, что она

чуть не каждый день приходила с какими-то новостями. «У нас тут свивают гнездо,

вам не кажется? Священник ходит». Уже и лексика у нее в стиле Вышинского. Чем

больше она злобилась, тем дальше уходила от прежней Светланы Самойловны.

Священник действительно приходил, причем вечером, вольных уже в больнице не

было, но сказать, что они тут свили гнездо… Говорили они с Глаголевым не о зачетах,

не о пайке и даже не о болезнях, а всё о Достоевском, о Соловьеве, о Бердяеве, всё о

врагах да о врагах наших. Кто не знает, что Достоевский психически ненормальный, с

ограниченным мировоззрением лютый монархист, Соловьев идеалист и закоренелый

мистик, а про Бердяева и говорить нечего, махровая контра. А эти уже получили срока

под завязку и никаких выводов, ухватились за мракобесие.

Когда человеку трудно, он якобы обращается к Богу. Мне не легко, но я без Бога

вырос и авось проживу дальше. А библия стала скукой в ХХ веке, не зря же говорят

Ветхий завет. Моя религия в Поэзии, только там я нахожу поддержку и крепость духа.

Вот почему Глаголев меня притягивал. В лагере принято говорить о любом