Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

большинству, и при взгляде на историю мне легче освоить истину, сопоставить

интересы и быть объективным в сравнении с теми, кто участвовал там-то и там и

родился таким-то и таким.

31

С утра новость – врачей пересажали! Всю ведущую профессуру в Москве, всех

светил. Они травили, как мышей, руководителей партии и правительства. Палачи в

белых халатах. К полудню дополнение – не просто врачей, а в основном евреев.

Светлана пришла мрачная, никому ни слова. Газету нам принес майор Кучинский,

новый начальник санчасти. Капитана Капустина куда-то перевели, и сразу слух: он

служил у власовцев, раскопали, сидит уже с полосатиками (каторжный режим) и ходит

в санчасть с мастыркой. Дубарева тоже куда-то перевели незаметно. Стоило мне

взяться писать роман и плюнуть на лагерь, как тут же исчез мой враг как сон, как

утренний туман. Майор Кучинский проще Капустина, в нашей системе недавно, не

навешали ему пока строгачей за якшание с заключенными, приходит к нам запросто,

анекдоты рассказывает, толковище ведет на любую тему, как с коллегами на воле, либо

еще не битый, либо время понемногу меняется. Принес газету и сел тут же в ожидании,

что мы скажем. Лицо обиженное, однако юморит: «Не возьмете ли меня медбратом, я

той же национальности?» Читаем вслух сообщение ТАСС – органами государственной

безопасности раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем

вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского Союза.

Перечислялись имена известных профессоров, Вовси, например, главный терапевт

Красной Армию во время войны, есть капли Вовси для сердечников, довольно

эффективные, Этингер тоже известен, мелькал в учебниках, Коган, Виноградов из

Кремлёвской больницы. Преступники неправильно лечили Жданова, старались

угробить маршалов Василевского, Говорова, Конева, генерала армии Штеменко,

адмирала Левченко и других, однако арест расстроил их злодейские планы. Террористы

были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической

организацией «Джойнт».

Да-а, дела-а, хоть халат снимай, как теперь показываться на глаза больным. Я

попытался заговорить со Светланой, но она отчужденно: «Разберутся, Женя», – и

замкнулась. Зека отнеслись по-разному к новости, одни, что евреи своё дело знают,

другие, что товарища Жданова и всё их кодло давно надо было отправить на тот свет, а

третьи не верили ни единому газетному слову, за всей этой бодягой скрывается

политика не для наших мозгов. Перед уходом домой Светлана сказала: «Это ужасно,

мы им так верили». Глаголев сказал другое: «Последняя конвульсия Сталина в борьбе

за безграничную власть. Он разгромил все платформы и оппозиции, кроме вот этой, но

как раз они-то его и доконают».

Утром, едва переступив порог, Светлана спросила: «Как самочувствие Глаголева?

Вы не подумайте, пожалуйста, Женя…» Глаза ее заблестели. «Статус идем, Светлана

Самойловна. Пожалуйста, вы тоже не подумайте…» – мой голос дрогнул, я

сосредоточенно стал рыться в папке с историями болезни. Больше мы со Светланой не

разойдёмся.

32

Снова весна, март, третий уже в моем сроке, и еще останется пять… Потеплело,

света много, солнце сияет, и снова тянет на волю. Вышел из больницы под вечер,

уткнулся глазами в запретку, стою один, смотрю выше забора и вижу склон, тайгу и

небо, ноздри шевелятся, как у волка. Алма-Ату вспоминаю, институт, Леня Майзель

вдруг выплыл. Был он здесь – и нет его, куда исчез, не знаю, с Гаврошем о нем я даже

не заговаривал. Вполне может быть, погнали Леню на вахту брать на себя суку Лысого.

Может быть, и Белла меня не узнает? На том свете сойдемся все, обсудим, почему так

случилось. Но, может быть, и там не узнаем друг друга. Надо отречься от прошлого

целиком и думать только о будущем. Дождаться, когда кончится срок, выйти за

колючую проволоку и начать дни и годы от нуля. Забыть, что было. Стою перед

запреткой лицом в небо, и выть хочется. Мое прошедшее несёт меня, как ракету,

проносит через вот эти дни. «Длятся часы, мировое несущие, ширятся звуки, движенье

и свет, прошлое страстно глядится в грядущее, нет настоящего. Жалкого – нет».

Дни стали светлее, длиннее, и тоски больше. Одиночество, и всех жалко. Виноват

перед матерью и отцом, думаю: вот так же мне отплатят дети. Письма пишу лихие,

бодрые – не жалейте меня, не страдайте, мне легко. В дождь вспоминаю, как в

последний раз провожали меня отец с матерью на станцию, я тайком приезжал из

Алма-Аты осенью. Ехали в телеге втроем, прикрытые завесой дождя, и остановились,

не доезжая вокзала. Я слез и пошел бодро и уверенно кончать институт. На углу

оглянулся – понурая лошадь с мокрым крупом и покинутые мои родители сидят

рядышком в темной мокрой одежде, как забытые статуи… Думаю, всякая боль души

есть память о нашем высоком предназначении. Боль есть, но предназначения нет… В

тоске вижу Алма-Ату. Прекрасный город, любимый город. Солнечный, самый

солнечный. Жалко мне прошлое. «Солнце, сожги настоящее во имя грядущего, но

помилуй прошедшее». Вижу общежитие на Уйгурской, трамвай вижу, как поворачивает

с улицы Шевченко, громыхая и повизгивая колесами. Вижу гостиницу «Дом советов»

на Красноармейской. После войны там жили артисты, живал там странный, нездешний,

на костылях после лагеря, писатель Домбровский, жила там Суханова, старая

большевичка с дочерью Беллой. И со мной – одно время… Красноармейская упирается

в Оперный, перед ним – Сталин, а сбоку выставили как-то истребитель дважды Героя

Луганского, на фюзеляже звездочки по числу сбитых фашистов и большой бубновый

туз, тщательно нарисованный… Не могу забыть Алма-Ату, снятся мне город, ледники,

горы. А Вета пишет: «Тебе отказали в помиловании, и у меня пропала вера в

справедливость. Но мы все равно будем вместе, хотя есть люди, которые против.

Никогда не думай, что я могу забыть тебя. Если у меня тоска, я ухожу в горы, в

Горельник или в лагерь «Локомотив».

Она вспоминала день нашего знакомства, 21 декабря 1949 года. «Мне горько

стало, ведь если бы не было той встречи, ты был бы сейчас на свободе и тебя не судили

бы». Я ей пишу часто и каким-то не своим, гусарским стилем, лихаческим. Ни на что

не жалуюсь, без нытья, с гонором хочу пронести свой лагерный срок. Меня выручает

цель, каждый вечер сижу и пишу, каждую ночь. Передо мной бумага, чернильница –

флакончик из-под пенициллина в эбонитовом футлярчике с электрощита, макаю

тонкую желтенькую ручку с пером и пишу. Не только прозу, но и стихи. О том,

например, как мне ставят разные условия, и я соглашаюсь их выполнить – ради