Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

предал время во имя вечности. Жуткие он слова говорил, непривычные. Потому они и

врезались на всю жизнь. «Что было защищать народу от немцев? Землю? Так её

отобрали в двадцать девятом. Свободу? Её отобрали ещё раньше. Бога? Его объявили

опиумом для народа, и в храмах сделали конюшни, тюрьмы и склады гнилой картошки.

Может, песни свои хотя бы защитить от врага? Так поэты расстреляны, затравлены,

запрещены. Нечего было защищать самой большой в мире стране. Народ еще

спохватится и спросит себя, за что воевал».

Пришел друг Глаголева, священник с бородой. «Позвольте нам совершить обряд

отпевания». – «Нет, не могу позволить, – отрезал я, не замечая, что беру на себя

слишком много. Потом замечу, и то слава Богу. – Какие ещё обряды?» – Отпевание в

моё дежурство! Буду я тут разводить панихиды в советском учреждении. Пусть лагерь,

но не царский и не капиталистический, пусть мы зека, но мы… это самое… – «А в-вы

вообще к-кто такой?» – Я даже заикаться стал, у меня чуть не сорвалось, как у Папы-

Римского: фамилия? статья? срок? Борода постоял-постоял, ничего не сказал,

повернулся молча и ушел. А я кипел, как раскочегаренный самовар. В конце-то концов,

у нас тут что, свободная территория? От всего на свете свободная? «Обряд отпевания».

Мало ему дали, хочет добавки? Завтра же все будет известно Куму, но даже не в том

дело, я по убеждениям своим – против. Кипел я, кипел, а тут возник еще один

незнакомец, и тоже с бородой. «Вас вызывают воры». – «Куда вызывают?» – «В пятую

палату», – с холодком говорит. Захожу в пятую, и что вижу? Все больные, как один, а

их тут девять, лежат на койках и укрыты с головой одеялами. «В чём дело, филоны, что

за цирк?» Все откинули дружно одеяла, и Дашка тонко пропищал: «Мы вас ужасно

боимся, гражданин начальник!»

Всё понятно, я молчу, жду, что будет дальше. «Разрешите к вам обратиться,

гражданин начальник? – глумливо начал Гапон. – Ты крещёный?» – «Крещёный». Из

дальнего угла отозвался Силантьев, фитиль из фитилей, доходяга по кличке Мать-

героиня, в деревне у него семеро детей. Земляк мой по дальним предкам – из

Моршанского уезда Тамбовской губернии. Веселый такой фитиль, частушки поёт, сразу

запомнишь: «Во саду ли, в огороде птицефермы строятся, а рабочий видит яйца, когда

в бане моется». Ну, как ему за такой юмор не влепить статью? Порассуждать любят про

голод по всей Расее, одни чучмеки хорошо живут, их подкармливают, чтобы не

разбежались. Смурной мужичонка, непонятный, то он робкий, вроде забитый, то вдруг

выдаст, хоть стой, хоть падай. Лукавый раб. «Да какой он крещёный, он небось

партейный! – сказал Силантьев, причем с ненавистью, как о жандарме, будто я его

никогда не лечил, не выхаживал. «Нет, я беспартийный. Был комсомольцем. А в чём

дело?» – Я слегка накалился – ишь, попёрли на меня буром. Очень захотелось мне

сделать хлёсткий такой намёк, завтра по утрянке я вас всех к едрене фене вымету

отсюда за шантаж и угрозы. «Если ты крещёный, – сказал Вася Рябый, обычно немой

как рыба, – значит, христианин, понимать должен».

Как последнего хмыря поставили на правёж, вопросы задают, биографию

проверяют. «Короче говоря, – подвел черту Гапон, – надо сделать отпевание, как

положено по русскому обычаю. Воры так решили». – «Больница всё-таки. Не

церковь». – «Покойник стоял за Есенина, народного поэта. Ты же стихи сочиняешь, где

твоё понятие?» – «Ребята, о чём вы говорите? Это же советская больница». – «Па-

адла! – донеслось из дальнего угла. – Сво-олочь!» – закричал, что есть мочи

Силантьев, и я увидел, как он на тощих руках приподнялся в постели – святые мощи,

свесился с койки и полез за сапогом, для чего? Чтобы этим сапогом в меня запустить.

«Воры так решили», – раздельно повторил Вася Рябый. Послышался в дальнем

углу глухой стук, это Силантьев свалился, гукнулся головой об пол. «Вот тебе сразу и

второе отпевание», – сказал Гапон, и все заржали. Я пошел боком между койками

поднимать Силантьева, он совсем потерял силы. Уложил, одеялом накрыл, так он еще

отпихивает мою руку. Я прошагал к двери и сказал, разрешить не могу. Если Папа-

Римский нагрянет, по шее дадут мне, и никому больше. С тем и ушел. Невольно

подумалось: пока Сталин был жив… Ни к тыну, ни к пряслу вроде бы, но подумалось.

Как я им запрещу, если воры решили? Схвачу огнетушитель и начну лить-поливать всю

эту паству христиан-прихожан? Нет, буду терпеть. А завтра мне скажут: на твоем

дежурстве. Пропаганда религиозного мракобесия. Христиане, мать вашу, смиренные, а

срок мне хотите добавить. Разве это не грех? Сколько надо мной правителей – надзор,

воры, священники, Силантьев, да плюс еще Гиппократ и Блок. «Кому поверить, с кем

мириться, врачи, поэты и попы? О, если б мог я научиться бессмертной пошлости

толпы».

Что-то всё-таки сошло с резьбы. Я обязан был воспрепятствовать отпеванию

умершего, к тому же врага народа, не выдуманного, между прочим. Но я заколебался.

Нет у меня ненависти ни к покойнику, ни к его бородатым радетелям, ни к блатным.

«Бога объявили опиумом, а поэты расстреляны, затравлены, запрещены». Я не видел за

свои 25 лет ни одной книги Есенина – только в тетрадках стихи его, переписанные. Не

представляю даже, чтобы типографским шрифтом набрано было: «Расскажу, как текла

былая наша жизнь, что былой не была… Голова ты моя удалая, до чего ж ты меня

довела?»

Обидно. За всех поэтов. И за себя. И за Бога тоже, что он мне плохого сделал? За

родителей моих, они меня крестили, а я ссучился и запретил отпевание. Но не могу я

оскорблять память моих учителей, моих пионервожатых, всех, кто меня растил, для

кого я старался и преуспевал на благо Родины. «Мы наш, мы новый мир построим» –

вот моя молитва с детства. Не могу я предавать свои годы, и хватит рассусоливать.

И тут грянул хор – дружно, стройно и так торжественно, что у меня сразу по спине

мурашки. Они не поместились в палате, открыли двери и стояли в коридоре, подошли

воры, вся пятая палата, Дашка поддерживал дохлого Силантьева с одеялом на плечах.

«Благословен Бог наш, ныне и присно и во веки веков…» Пение звучало, казалось мне,

по всему лагерю. Не песня и не молитва, а протяжный трагический речитатив. Так пели

наши предки не одно столетие, и хор соединял их в одно целое. «Еще молимся об

упокоении души усопшего раба твоего … Еже проститися ему всякое согрешение,

вольное же и невольное…» Пели и будто вместе плакали. Отходная звучала не столько

Глаголеву, сколько Сталину и его времени. Я не встал с ними в ряд и не запел вместе,

но я не забыл обязанность от Всевышнего – видеть, слышать, запечатлеть. На долгую и