Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

свободы. Все-все, кроме одного – брось писать. «Нет – сказал бы я, – довольно, ваши

бредни надоели, лучше восемь лет неволи, чем свободный день без цели». Иногда

удивляюсь самому себе, почему я легко так вжился, вписался в лагерь. Облегчает

санчасть, конечно, но ведь она тоже в лагере. Я свободен не делать зла, не хочу обижать

людей, не хочу быть наглым и при всём том я лагерник не хуже других. Иду как-то по

коридору, сидит молодой зека у окна и переписывает стихи красивым чертежным

шрифтом. Спрашиваю, сам написал? Нет, говорит, у ребят взял, домой посылаю, в

техникум. Мои стихи «Последний вальс». Без автора. Я их написал к выпускному

вечеру и послал в Алма-Ату. Наверное, от Питерского пошло. Хотя в стихах ничего

лагерного. И жаль, плохо, если всё лагерное забудется как ненужное. Здесь тоже люди

жили-были. Хорошие люди.

От тоски я увидел во сне мост, проснулся, вспомнил август 45-го года и тот настил

через канал. Доски увидел. Всю жизнь он у меня как символ – вперед без страха и

сомнений. Зека любят толковать сны. Если стоишь на мосту, якобы, удача в делах. Но

если идешь по мосту, грозит опасность, остановись и подумай. Сидим как-то в

амбулатории с Сашенькой, крутим тампоны из марли для автоклава, будто пельмени

лепим, и она сражает меня: «Дай почитать, что ты там написал». Откуда ей известно?

«А я Устиновича знаю, он в Красноярске живет, мне нравятся его охотничьи рассказы».

Потом говорит: «Я видела тебя во сне. Ты скоро выйдешь на свободу». Сашенька

осмелела с некоторых пор, смотрит на меня прямо, а раньше боялась испепелить меня

своим дымчатым взором. «Как будто у тебя длинные волосы отросли, понимаешь? Это

всегда к дороге». – «Спасибо, Саша, этап тоже дорога». – «Нет, ты скоро

освободишься». – Еще она видела носовички, маленькие такие носовые платочки, она

мне их дарила.

Я не очень-то верил в сны. Говорили, увидеть церковь – к свободе. Перед

трибуналом увидел, как по заказу. А свобода не выпала. Хотя, смотря как ее понимать.

Свобода от тяжести преступления – более высокий ее смысл и как раз в церковном

духе, свобода от греха. Сашенька мне наобещала. В лагере принято радовать зека

скорой свободой. Одному политическому я удалил липому на лбу, жировик, крупная

была опухоль, с грецкий орех, мало радости носить такой рог над глазом. На воле он

боялся удалять, наплели ему страхов – здесь и мозг рядом, и глаз может пострадать, а

опухоль у него растет и всё. Я его избавил за какие-то полчаса, обколол новокаином, он

даже не крякнул ни разу. Потом, встречая меня, останавливался и говорил одни и те же

слова: «Вы скоро выйдете на свободу, поверьте, очень скоро». В древности у египтян

было приветствие: как вы потеете? Все усилия на выделительную систему. У

заключенных – на нервную.

Мой третий март. Надо ему стихи посвятить. Снег еще, зима, но веет уже

тревогой, гонит тебя неведомо куда, хочется чего-то такого-сякого, неожиданного. Вета

уже на 6-м курсе, было распределение, и ей предложили в Уральск чумологом, ездить

по степи, ловить сусликов, грызунов изучать, разносчиков инфекции. Она послушная,

кроткая, поедет куда пошлют, и не помогут ей ни отец, ни мать, они большевики с 1920

года, у них один сказ: выполняй долг перед Родиной. Там она выйдет замуж, сколько

можно ждать.

«Сегодня я действительно в шоке. Вдруг в три часа звонит Сенька Бадакер, я

только переступила порог, пришла из института, и спрашивает, давно ли было от тебя

письмо. По городу слух, будто Женька в Сибири помер. Я долго не могла прийти в

себя, пока не вспомнила, что два дня тому назад получила от тебя письмо. Но сколько

оно могло идти? Напиши мне скорее, а лучше дай телеграмму». И еще письмо от

сестры Зои. Пошла в «Ударник» и в Дубовом парке встретила Лилю с мужем. Она

такая хорошенькая, милая, остановилась с Зоей, как дела, как то, как сё, и наконец: «А

как поживает семейство в Алма-Ате?» Она умница, Лиля, оправдалась, дескать, иду с

другим вот по какой причине.

Тоска, ох и тоска. Стою возле окна, серый и мрачный день, пять часов, скоро

сумерки, вольняшки уже ушли, я дежурю, пора лекарства разносить, температуру

мерять, трое с пневмонией, ночью не спать, колоть пенициллин. Хоть бы самому, что

ли, заболеть. Небо хмурое, унылое, сопки теснят наш лагерь со всех сторон, тяжело

здесь, сколько можно терпеть! Вдруг вижу – вдали по зоне бегут люди в сторону КВЧ,

что случилось? Я дёрнул форточку, вслушался – ни стрельбы, ни сирены, ни криков, а

люди бегут дружно и быстро, как по тревоге, и, что странно – зека бегут вместе с

надзирателями, вперемешку бегут, как по общему делу. Что там такое стряслось? Да

еще в конце толпы, поправляя платки и пальто внакидку, женщины бегут из штаба, им

вообще в зону не положено выходить. По меньшей мере, марсиане приземлились на

крышу нашей КВЧ.

Оказывается, умер Сталин, в клубе по приемнику поймали Москву. «Молоть

устали жернова, бегут испуганные стражи, и всех объемлет призрак вражий, и долу

гнутся дерева». Газеты – в черной рамке. «5 марта в 9 часов 50 минут вечера после

тяжелой болезни скончался Председатель Совета Министров Союза ССР и Секретарь

Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф

Виссарионович Сталин. Бессмертное имя Сталина всегда будет жить в сердцах нашего

народа и всего прогрессивного человечества». Медицинское заключение –

кровоизлияние в мозг, гипертоническая болезнь. Председателем комиссии по

организации похорон назначен Хрущев. (Он потом споет на мотив «Сулико»: «Долго я

томился и страдал, но зато зарыл глубоко»).

В верхах траур, в лагере угрюмость. Печаль не печаль, тризна не тризна, но

плакать вроде не собираемся. Санитар Гущин помолился за упокой раба божьего и

сказал, что Сталин позволил церкви встать на защиту Отечества. Блатные не

церемонились – подох усатый, откинул копыта, он тридцать лет лишних прожил. Но

всеобщей радости, как потом стали писать склеротики-воспоминатели, в лагере не

было, люди видели, гвардия вся осталась и себя повысила, Берия стал первым

заместителем Председателя Совета Министров.

На другой день у нас умерли сразу трое. У Глаголева открылось сильное

желудочное кровотечение, ночью рвота кровью и профузный черный понос. Начал я

готовиться к операции – вскрыть желудок, ушить сосуд, послали за Бондарем и

Зазирной, привезли их через час, а Глаголев уже без пульса, скончался без страданий.

Проветрили палату, обработали хлоркой, накрыли труп простынёй. Что-то важное

ушло вместе с ним, мной непонятое, неоправданное. Предатель, но… Может быть, он