Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

при имени Иосифа Виссарионовича, а при составлении бумаги он мог укусить

Разумовского, ибо начал Георгий Георгиевич такими словами: «Дорогой наш отец и

учитель, любимый вождь народов, глубоко уважаемый генералиссимус…» От этих

красот я не мог сдержать улыбки, он меня сразу понял: «Этикет, Женя, обязателен при

обращении к главе государства. Кесарю – кесарево. Раньше так писали:

Всепресветлейший, державнейший великий государь император, самодержец

Всероссийский, государь всемилостивейший. И монархист Достоевский так писал, и

твердокаменный демократ Чернышевский, а заканчивать полагалось примерно так: с

чувством благоговейного уважения осмеливаюсь назвать себя Вашего императорского

высочества благодарным и преданнейшим слугою». Старик стал мне еще милее и

симпатичнее. Упрекайте его в холуйстве, в рабстве, в отсутствии интеллигентности и

прочих грехах, – все это чушь собачья, лишь ваши притязания подменить главу

державы другим кумиром или собственной персоной. А я – вместе с разумным

Разумовским. Раз уж приняты такие кликухи наверху, будем блюсти высоту, нам это

ничего не стоит. Наверное, мы с ним не можем называться интеллигентами, как Фефер,

например, или Леонтьев, не тянули мы в ненависти и до уровня Волги или Гапона, уж

эти бы вчетвером напридумывали усатому совсем других величаний. А мы не видели в

этикете урона своему достоинству, оно у нас совсем в другом. Мы не желаем

властвовать. Спасибо, вожди, вы взяли на себя тяжкий грех власти, мы вас

возвеличиваем при жизни, ибо ничего вам не будет после смерти, кроме долгих

проклятий. Если я доживу до старости, то хочу стать таким, как Георгий Георгиевич

Разумовский, московский дворянин, великодушный человек, вечная ему память… А

пока вернемся к обращению. Разумовский просил направить его, а также зека

Леонтьева, работать в какое-нибудь инженерно-конструкторское бюро в системе

Гулага: «Мы там несомненно принесем больше пользы нашей великой и любимой

Родине». Помогло, между прочим, их перевели скоро в Красноярск.

Зашел ко мне Коля Гапон. «Что ты там за письмо получил из редакции? Покажи».

Гапон – и вдруг его редакция заинтересовала, литература. Показал я ему оба письма, он

прочитал внимательно, сдвинув брови, и спросил, согласен ли я про заумную

философию? Я пожал плечами – согласен. «Ажаев сидел, написал книгу «Далеко от

Москвы», получил за это свободу и Сталинскую премию». – «Говорят, он не сидел, а

работал вольняшкой». – «Говорят», – передразнил меня Гапон. – Ты слушай, что я

говорю. – Он пырнул себя в грудь оттопыренным пальцем. – Я с ним ходил на один

объект, видел его вот как тебя. На пятьсот первой стройке».

Я не стал спорить, тут правды не добьешься. Напечатают в газете, скажут по

радио, это и будет правда, а все остальное – выдумка наших врагов. Да и кому нужна

такая правда, кого сажали, кого миловали, всегда найдутся приказные дьяки, архивное

жульё, которое скроет, что было, и откроет, что надо. «Сидел Ярослав Смельчаков, –

сказал Гапон, – у него песня есть про этап». Наверное, он имел в виду Смелякова, в

печати я его не встречал, имя слышал от Фефера – сильный поэт, и сажали его будто бы

несколько раз. Он был связан с Мандельштамом, а тот был женат на сестре Каменева,

их тогда всех пошерстили, пересажали. «Еще я с Домбровским сидел, из Алма-Аты.

Вот писал! «Покоряясь блатному закону, засвищу, закачаюсь в строю. Не забыть мне

проклятую зону, эту мертвую память мою». – А дальше Гапон меня сразил: – Я тоже

пишу, – сказал веско и посмотрел прямо, человечьими глазами, надо сказать. – Про

свою жизнь».

Меня это задело, пишут, кому не лень, ревность вдруг появилась. Лев Толстой

говорил, написать о своей жизни может любой нищий, даже безграмотный, но дело не

в пережитом, а в точке зрения. Гапон заметил мой протест и кивнул на конверт

Устиновича: «Он правильно тебе вломил – заумная философия». «Для меня мысль

важнее фактов, случаев». – «Мысли-итель. А что ты видел? Ты студент прохладной

жизни. Весь твой багаж – пустой чемодан. – Он говорил обозленно, не знаю, почему. –

Надо писать, что сам пережил, а не списывать из других книжек».

Наблюдений у Гапона много, спору нет, он старше меня лет на пятнадцать, да еще

каких лет – лагерных, где не просто жизнь, а самая ее густота. Описывать на сто лет

хватит, а вы, критики, теоретики, осмысливайте и обобщайте, что народ пережил. Но

говорить мне с ним тяжело, он хам, а хамство и литература несовместимы. Ушел Гапон,

заставил меня думу думать. И в самом деле, что у меня было в жизни, какие-такие

особенные события? Пустой чемодан – похоже. И потому обидно.

Да еще и карась, как заметил Волга, а каждому карасю впереди уготована уха.

Плюнуть бы, но увы, не получается, из всего делаю выводы.

Думал я, думал, и сделал вывод. Не хватает мне из опыта человека ХХ века трех

главных составных – я не участвовал в революции, не был на войне Великой

Отечественной и не родился евреем. Значит, опыт мой ограничен, я отстаю в развитии.

А отставать не хочется.

Зато я был счастлив, я заполнил себя любовью. Имел ли я право любить на фоне

мировой войны и ее последствий? А мне плевать на вашу войну, она временна, а

любовь – вечна. Войну навязали дуроломы-политики, я не хочу им потакать и не приму

навязанных ими страданий жалких, животных. Народы убивали друг друга всегда, но

не они мне пример, а Ромео и Джульетта, они умерли от любви. И Шекспира не война

создала и прославила, а любовь. Под каждой могильной плитой лежит вся история

человечества, сказал Гёте. Значит, и под моей тоже будет лежать вся история. Вся, а не

ее фрагменты. Своим воображением, проницательностью, болевой чуткостью я

восполню нехватку прямого и грубого опыта. Толстой тоже не участвовал в

Отечественной войне, не был Анной Карениной и не родился Хаджи Муратом. Опыт –

пошлость. Пульников сколько раз талдычил: вот просидишь двенадцать лет, тогда

узнаешь. Ничего не узнаю сверх того, что узнал, что испытал, муки мои уходят, как

вода в песок, тогда как страдания из-за любви возвышают. Дело не в количестве

лагерных лет, а в том, как душа твоя откликается, как меняется, как трепещет, «сквозит

и тайно светит». Вот объявили мне восемь лет, и пусть я просижу восемь дней,

приговор как палашом рубанул, оставил след на всём моем существе, и дальше я буду

расти подрубленным. При условии, конечно, если корни остались.

Опыт у меня будет, но как на него смотреть, как его понимать? Я не бузотерил в

революции, не участвовал в войне, не родился евреем – значит, я принадлежу к