Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

прямо в пыль и давай реветь. Тогда вышел старик Чубук и сказал: «Нехай мне

башку срубают, а детей на улице я не брошу, заходите и ночуйте». На другое утро

пошли они обратно домой, а там слух: Лейбиху поймали в станице Михайловской и

расстреляли на площади. И от отца никаких вестей. Плачь, не плачь, Анюта, а надо

кормить детей и скотину, ты уже не маленькая. Вечером в Раменское они не пошли,

остались ночевать дома, только не в хате, а в сарае, если казаки нападут, можно

убежать через огороды. Лишь бы не подожгли, бывали случаи, двери подопрут

оглоблей и все люди сгорят, не останется от Лейбов и следа. Какие отступают, какие

наступают, ничего нельзя было понять. Отношение к народу одинаковое, белые

приходят, всё забирают, красные приходят, то же самое делают, не разберёшь, на

кого надеяться. Ушли казаки, затихла деревня, в ту же ночь вернулась домой мама,

Анюта едва узнала её, лицо замотано татарским платком. Ночью лежали они с

дочерью на голой кровати, всё забрали не то белые, не то красные, перину, одеяло,

подушки, и рассказывали друг дружке, как жили в разлуке. Марию Фёдоровну

действительно хотели расстрелять в Михайловке, пряталась она у Мирошниковых,

пришли её забирать, она успела выбежать в подсолнухи, а Мирошничиха казаков

заговорила, четверть самогона выставила и спасла от б

Митрофан ещё года два воевал, едва не помер от сыпняка, его в вагоне

оставили вместе с мёртвыми, а Диденко его вытащил и привёз в Шестой номер.

Кожа да кости, не думали, что выживет. Прошло то время, настало другое, двадцать

пять лет прошло с тех дней, дождались ли люди своего счастья? Опять жестокая

война, страдают отцы и матери и бродят по земле беззащитные дети.

5

Если дед Лейба у нас красный партизан да ещё возглавлял сельсовет в

Михайловке, а это, как-никак, советская власть, то почему мы все застряли на

кулацком происхождении? Если мать наша дочь красного партизана, то мы все

внуки красного партизана. У нас должна быть другая самооценка, мы можем

пригласить Митрофана Ивановича на пионерский сбор, и он расскажет нам, как они

громили белогвардейцев, а в конце провозгласит: к борьбе за дело Ленина-Сталина

будьте готовы! – и мы все ответим хором: всегда готовы! Зачем считать себя хуже

других? Почему мы отсталые, если имеем полное право быть передовыми? Однако

мама мой упрёк отвергла. Партизанскими детьми они были только в гражданскую,

пока дед воевал, а потом из-за его нрава они стали Бог знает кем. Он же поперечный

при любой власти, хоть при царе, хоть при комиссарах. Противился всякому

принуждению, а комиссары были приезжие, некогда им было уговаривать,

убеждать, да и зачем, если на боку маузер. Продразвёрстка требовала от крестьян

сдавать хлеб, но откуда его взять для чужих городских, когда свои сельские

голодают? Трудно быть классово сознательным на пустое брюхо и согласиться, что

сначала надо накормить пролетариат, а крестьяне как-нибудь перебьются. Из Питера

поехали по всем губерниям уполномоченные. Они приказывали свозить хлеб на

станции, оттуда эшелонами отправлять в Москву и Питер. Прибыл из Кустаная

уполномоченный в сельсовет к Лейбе, – так и так, все сдают, а ты отстаёшь, до

каких пор? Москаль и говорит сквозь зубы. Маузер у него в деревянной кобуре,

кожанка на нём, как у всех в ЧК, а у деда моего ничего, только кулаки на столе.

Уполномоченный бьётся за народ вообще, а в частности ему никого не жалко, для

него все чужие. А для Митрофана всё село своё – тот друг-приятель, тот кум, тот

сват, тот брат – и все голодные, с хлеба на воду перебиваются, детей куча и все

голые-босые, с кого взимать? Нету хлеба, докладывает Митрофан комиссару, не

ломятся закрома, пройди по амбарам – пусто, даст Бог новый урожай, может,

выполним ваше приказание. А пока в кармане вошь на аркане. Уполномоченному

надоело выслушивать одно и то же, у него один вопрос: почему ты, мать-перемать,

не выполняешь, да я тебя, туды-растуды, к стенке поставлю, – и стучит кулаком по

столу. Митрофан слушал его, слушал… Люди бывают разные, только

уполномоченные одинаковые, у всех одна манера. Вот кричит он на Митрофана

Лейбу, уверенный, что этот хохол деревенский только для того и рождён, чтобы

комиссаровы матюги выслушивать. А если хохол не привык, чтобы перед его носом

кулаком махали, да угрожали, и привыкать не хочет? Слушал Митрофан, ждал слова

вставить, а тот не унимается, тогда Лейба махнул рукой, как кот лапой, и вся

портупея на уполномоченном только хряснула, а сам он опомниться не успел, как

оказался на улице без маузера, без ремней, зато вместе с оконной рамой. Уехал

комиссар туда, откуда приехал, а через неделю явился конвой, и увезли народного

заступника в тюрьму в Кустанай. А там свирепствовал комиссар Таран,

расстреливал каждый день за саботаж продразвёрстки. Держали Лейбу, не

вызывали, может, потому что он воевал в отряде Стеньки Разина. Но вот как-то

заглянул в камеру боец и кричит: кто тут Лейба Митрофан, выходи. Погнал его на

тюремный двор и приказал наколоть дров. Чего только не заставляют делать перед

расстрелом, и могилу себе рыть, и другим яму копать, а этот, видно, решил жертву

на костре зажарить. Митрофан нарубил дров, а конвоир говорит: бери в охапку,

сколько сможешь, и шагай на квартиру начальника тюрьмы. Взял Митрофан дрова,

идёт, примеривается, как бы это так шваркнуть конвоира поленом и драпануть, была

не была, хоть так пуля, хоть этак. Пока думал да гадал, открывается перед ним

дверь, и видит он картину, ни в сказке сказать, ни пером описать: горит лампа

семилинейная, четверть самогона на столе, жареный гусь на блюде, за столом сидит

начальник тюрьмы, его жинка и Мария Лейба, и по светлым её глазам видно,

расстрела не будет, снова ему свобода. Из рук Митрофана полено за поленом на пол

– тук да тук, да тук… Мария, оказывается, съездила в Троицк, разыскала

Карташова, командира полка Стеньки Разина, дал он ей справку с печатью, что

Митрофан Лейба красный партизан и Карташов за него ручается.

Больше Лейба в руководители не пошёл, любой

начальник прежде всего подчинённый, выполняй да выполняй приказ, тогда как его

натура хотела свободы. Развернулся он и разбогател при НЭПе, имел мельницу,

трактор «Фордзон» и электрический свет в хате, чего не было ни у кого в округе, он

свой движок поставил. Мельница была огромная, двухэтажная, вальцовая, с

нефтяным двигателем. Для перевозки его Лейба построил специальные сани с

тормозом, чтобы переехать речку Тогузак с крутым берегом. В сани были

запряжены восемь пар крепких коней, Лейба их собирал по всему селу.