Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

Спрашивается, зачем нужно было сооружать такую махину, построил бы

маленькую, скромную мельничку и кормился бы. Время было такое, позволили

размахнуться, свободу дали труженику, и Лейба отгрохал мельницу, какой не было

по всей Кустанайской области. Ехали к нему с пшеницей со всех концов, кому было

плохо?

Раскулачили, всё отобрали, а самого сослали. Не нужны

государству твоя хватка, сила, смекалка, будь как все мелким, жалким и бедным, у

нас все равны. Через год мельница сгорела, и долго, несколько десятилетий,

возвышался на окраине моего родного села обгоревший остов строения, железо и

кирпич, как памятник. Кому и чему? А в лейбовских сараях потом лет тридцать

размещалась Магнайская МТС со всей своей техникой, цехами и мастерской. Всем

колхозом не могли построить того, что построил один единоличник. Кому стало

лучше от того, что прогнали крепкого хозяина, вышибли из села деятельного,

предприимчивого мужика? Я никогда не слышал разговора про поджог мельницы,

но не сомневался – это сделал дед. Он не мог стерпеть, что дело его рук досталось

неизвестно кому. Он меня всегда удивлял, восхищал и пугал. Помню Курманкаево.

Почему-то деревня эта мне особенно помнится, может быть, такой возраст был –

шесть лет, я там научился читать, и первое слово, прочитанное, между прочим,

было «Правда», название газеты. И первые игры там – в чижика, в бабки, в лапту, в

городки. Много воспоминаний о той деревне. Лепёшки с лебедой, отцовская

гармошка, Хведько. Какие-то ссыльные жили там на окраине в приличном

господском доме, мы с мамой к ним заходили, и женщина, белокурая и чистая,

может быть, бывшая помещица, не знаю, показала нам завёрнутые в белую тряпицу

два портрета, сложенные лицом к лицу, в одинаковых рамках, подготовка к их

показу велась осторожно и опасливо, с оглядкой на окна, поэтому я с нетерпением

ждал, кто же там такие на портретах. Оказалось, царь и царица. Красивые,

голубоватые…В Курманкаеве отец купил обрез, охранять брёвна и доски,

привезённые на стройку дома. Каждую ночь он спал на этих досках с обрезом за

пазухой. Зашёл как-то к нам в избу дед Лейба и к отцу – а ну, покажи, что ты там за

штуку купил. Тот вытащил обрез, дед взял, погладил, повертел в руках, заложил

патрон, отвёл курок – и как шандарахнул в угол, штукатурка так и посыпалась. А

изба чужая, мы на квартире жили. Я запомнил запах пороха острый, тревожный,

грозный. Но каков дед, как ребёнок, не мог удержаться и ещё смеётся! «Слава Богу,

хоть ты у нас не такой», – говорила мама, а я сразу на дыбы: почему не такой? Я

хочу быть горячим в любом деле. Меня удивляло, сколько сил, жару, пылу дед

отдавал игре в карты. Приходит к нему Диденко, друг его по гражданской, садятся

они за стол и начинают играть в подкидного дурака. Никаких там сложностей,

простые правила, любой пацан сможет играть. Но дед с другом так ожесточённо

спорили, такими громовыми басами что-то доказывали, так свирепели с этими

картишками, что, будь у них в руках шашки, они бы немедля посрубали друг другу

голову. Крики их мне очень нравились, хотя я до сих пор не могу понять, о чём там

можно спорить. Дед особенно ликовал, когда ему удавалось в конце партии

прилепить шестёрку на лоб Диденке, – вот уж где раздавался победный рёв, на

улице кони шарахались. Сколько было удали, бешеной ярости за этим никчёмным

занятием, будто решались судьбы народов и государств. Ну, как такого человека не

посадить, не исправить?.. Я хотел, конечно, получить по наследству главные черты

дедова характера, мне хотелось срывать маузеры с уполномоченных и выбрасывать

их в окошко, чтобы потом меня посадили в тюрьму, угрожали расстрелом, но в

конце пусть обязательно спасёт меня любимая. Правда, я уже грамотный,

политически я подкованнее своего деда, ему мешала психология частного

собственника. Вот почему памятники на Кустанайской земле ставят не деду моему,

а Тарану, и когда я однажды завёл вумный разговор на историческую тему,

Митрофан Иванович заявил, что Таран – вражина, он расстреливал народную

власть. Деда посадили тогда совсем ни за что. Ленин отменил продразвёрстку как

раз после того случая.

Тогда – ни за что, а сейчас?

6

Шура Рогинская получила диплом с отличием и подала

заявление на фронт. Даже мужчины стараются уберечься, а она, молодая девушка,

единственная дочь у стариков родителей, зачем, спрашивается, она так делает? Яков

Соломонович кипел и бурлил, пузыри пускал, – на кого она бросает престарелых

родителей? Но Шура стояла на своём, просилась на фронт, причём в самую горячую

точку, под Сталинград. У военкомата не было оснований ей отказывать, разве что –

женский пол, но сколько воюет медсестёр, связисток, даже есть боевые лётчицы,

они бомбят вражеские объекты. Шура не просится на должность Рокоссовского, она

окончила мединститут и хочет быть военным врачом на передовой. Старик со

старухой Рогинские плакали не только от горя, но и от гордости за свою дочь. Они

настолько её любили, что без спора согласились с её выбором. Если Шура так

решила, значит, так надо. Вся Ленинградская узнала, Шура уходит под Сталинград.

С нашей улицы некому уже было уходить, остались только ребята с двадцать

шестого года рождения и младше, им по шестнадцать лет, по пятнадцать. Но ведь

Абраша Фабрикант не пошёл на фронт, возмущался Яков Соломонович, Абраша

остаётся при своём папаше, такой здоровый бугай, его лбом можно прошибить

броню любого танка, а ты, хрупкая наша девочка, идёшь под пули, бомбы и

снаряды. Шура при упоминании Абраши прищуривалась, легонько кривила пухлые

губы и говорила о нём с особым звоном в голосе. Она любила его и страдала. Вот

как я из-за Лили, она уехала за семь вёрст, и кончилась моя повесть о первой любви,

осталась тоска и невозможность ничего доказать ни Лиле, ни себе. А Шура

доказывает и живёт наперекор Абраше во всём, – родители у неё самые бедные,

поселили их на самой последней улице, одевается она хуже всех и нос у неё,

возможно, самый длинный из всех еврейских носов. Зато она самая умная,

сталинская стипендиатка, получила красный диплом, она самая порядочная и,

наконец, самая смелая. И чем больше у Абраши будет всяких-разных девок, тем

отчаяннее будет идти в бой Шура Рогинская. Она страдала из-за своей несчастной

любви и презирала его как шельму. Шуре предлагали стать военврачом в здешнем

госпитале, ей выдадут форму, сапоги хромовые, шинель по фигуре, она получит

продовольственный аттестат и будет кормить своих родителей, – нет, Шура против,