Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

только на фронт. Поражали меня её старики, они будто светились в своей тревоге,

гордости и печали. Они будто уходили на фронт втроём, они и победят, если

суждено, втроём, а нет, то и погибнут втроём. До свидания, Шура, возвращайся с

победой. Сейчас много говорят о втором фронте, может быть, скоро откроют его, и

фашисты вынуждены будут заключить мир.

В начале 1943 года она прислала нам своё фото в

военной форме, со шпалой в петлице и маленькой эмблемой – змея над чашей.

Капитан медицинской службы. Сообщала, что вводят новую форму, она уже

получила погоны. На обороте карточки написала: «Дорогим, незабываемым всем-

всем Щеголихиным на память о нашей дружбе». И в самом низу мелко, красивым

почерком были написаны ещё три слова для меня. Я не сразу придал им значение,

для этих слов, как потом оказалось, ещё придёт время.

7

Иду в школу через силу – мне там тягостно, я там сам не свой.

Заговорил с матерью про техникум, а она: ты должен закончить десятилетку, я

обещала Марии Петровне. А ведь столько событий случилось, столько причин

появилось для пересмотра обещаний учительнице – и война началась, и отца

забрали, и дедушку в тюрьму посадили. В техникуме я быстрее получу

специальность, и буду кормить семью. Или же сразу на завод. Мне пятнадцать лет,

год можно добавить. Кое-кто из моих сверстников уже работает на Шестидесятом,

я сам помогал им подделать документы, рисовал печать так, под лупой не отличишь

от настоящей. Меня уже тогда можно было посадить по статье 72-й, хотя справки

было бескорыстные – добавить возраст и получить паспорт. Со временем эту статью

мне влепят. Как сказано в Писании, дерево куда клонится, туда и падает…

На заводе могут работать все, кроме меня. Мать мою

охватывал суеверный ужас, когда она слышала о Шестидесятом, – девчонки там все

развратницы, спят с парнями прямо в цеху, ребята один к одному бандиты и

грабители, весь разбой по ночам и домашние кражи совершаются именно людьми с

военного завода, там много бывших лагерников, там могут убить человека,

закопать, и никто не найдёт. Страшнее ада казался ей военный завод. Матушка моя

деревенская, в город впервые попала уже взрослой, в тридцать лет, боялась всех

заводских и фабричных, не могла привыкнуть и до сих пор. «Будешь ходить в

школу, пока не закончишь, вот тебе моё последнее слово!»

Ещё два с половиной года. Не знаю, что со мной произошло,

какой-то сдвиг, и не временный, а навсегда. Школа перестала быть храмом,

превратилась в место суеты и склоки. Раньше я после занятий бежал домой, наспех

обедал и снова в школу – в секцию по гимнастике, в драмкружок, на занятия ПВХО

(противовоздушная и химическая оборона), БГТО (будь готов к труду и обороне),

или в кружок античной истории, вёл его учитель Захватихата. А ещё пионерские

сборы, соревнования, стенгазета. Короче говоря, я проводил в школе всё время, с

утра до позднего вечера, и не уставал, а ложась спать, ждал другого утра как

праздника. Летом я изнывал от безделья, в августе чуть не каждый день захаживал в

школу, сгорая от нетерпения, смотрел, как ремонтируют классы, запах крашеных

парт сводил меня с ума, я ждал, не мог дождаться 1-го сентября. В школе я

приобщался к миру знаний в истинном смысле. Кто-то сказал, всем хорошим в себе

он обязан книгам. Я тоже, но в ещё большей степени – школе. Однако в восьмом

классе всё как-то померкло – переломный возраст, война, занятия по ночам. И

обстановка в классе. Каждодневный бурный галдёж эвакуированных раздражал.

Если вникнуть, то они всегда были правы. Но вникать не хотелось. Совсем. Они

обсуждали новости мировые, военные, тыловые, они тащили нас, тутошних, в

другую культуру из нашего сонного царства. А мы противились. Мы платили им

неприязнью, как будто нам было что терять. Кроме своей серости.

Вот и сегодня Аня Гуревич, вся в трепете,

рассказывала, как с утра она ходила в горсуд – вон куда занесло, больше ей делать

нечего. Аня слушала приговор. Судили бандита, который напал на друга их семьи,

сломал ему три ребра и порвал его партийный билет, да не какой-нибудь

обыкновенный, а партбилет большевика ленинского призыва – такой у Ани

заслуженный друг семьи. Тот бандит тоже не простой – бывший кулак, рецидивист,

уголовник, находился во всесоюзном розыске за побег из тюрьмы. Вся восьмёрка

беженцев громко принимала участие, кричали как на вокзале, как при посадке в

ковчег перед отплытием. Я не слушал, но от слов Ани Гуревич близко-близко

дохнуло на меня тревогой, остро кольнуло предчувствие. «А фамилия у него, как

ни странно, еврейская – Лейба».

У меня чётким хлопком, со звоном перекрыло уши – всё

верно. Я сразу представил себе картину. Пришли к нему уполномоченные, уже

новые, без маузеров, с партбилетом ленинского призыва, а Митрофан выбросил их в

окно, как и в далёком двадцатом, теперь снова ему тюрьма.

«Слишком много стало антисемитизма в общественных

местах, в школе, на улице, не говоря уже о базаре».

«На рынке еврею нельзя показываться, обязательно обзовут. А

в очереди за хлебом или в кинотеатр?»

«Это же политическое преступление – ребро сломали

большевику».

«Три ребра».

«Дело не только в рукоприкладстве, дело в антисемитизме

как явлении, – как всегда умненько сказала Аня. – Суд показательный, пришли

представители от заводов и фабрик, от учреждений. Приговор – высшая мера».

«Аплодисменты были?»

Вошла учительница, начался урок, меня стала колотить

мелкая дрожь, холодно мне, весь покрылся гусиной кожей, еле дождался звонка и

ушёл не отпрашиваясь. Больше я сюда не приду.

У деда оказалось всё просто – директор мелькомбината решил

перевести его на другую должность. А дед не подчинился, зная, что суют на его

место кого-то по сговору, по блату. Быстро издали приказ, пришли ему объявить, а

он по-партизански их выставил, что ещё полбеды, а вот обозвал – это уже беда, это

уже показательный суд и приговор. А что с партбилетом? «Якыйсь вин квиток

порушив чи з Лениным, чи со Сталиным», – сказала бабушка (какую-то бумажку

порвал с портретом Ленина или Сталина). Когда дед хватал обидчиков за грудки и

вышвыривал, он помял, видимо, партбилет друга Гуревичей, или просто задел, или

даже мог помять при условии, если бы в тот момент партбилет находился в кармане.

Значит, дома опять горе. Деда я не винил – перед войной

мелькомбинат наградил его патефоном (приравнивается к ордену, сказал Митрофан

Иванович). У него нет партбилета. Но дело своё он делал на совесть, он был

главной опорой директора комбината – прежнего директора, он ушёл на фронт. Что