Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

Не знаю. Просто так, без поцелуя, я не могу жить.

Осталось 15 дней, и кончатся мои 16 лет, пройдёт мой золотой возраст, без первого

поцелуя и вспомнить нечем.

Осталось 12 дней. 18 марта обязательно отмечался в школе день Парижской

Коммуны, говорили о нём по радио и писали в газетах как о революционном празднике.

И вот сидели мы с Лилей рядышком дома у неё в сумерках, и я сказал, что в честь

Парижской Коммуны надо что-то обязательно натворить, сейчас я вот-вот что-то

натворю, – и легонько ткнулся губами в её щёку. Поцеловал или не считается? А что

Лиля? Вместо того, чтобы рассмеяться или что-то сказать, она стала часто-часто

дышать, взялась за спинку койки и склонила голову на руки…

Началась наша новая жизнь. Целовались мы теперь беспрерывно. Только и ждали

момента, хоть на улице украдкой, хоть в комнате, везде. В книгах о великих людях,

полководцах, писателях, революционерах, учёных, подвижниках и передвижниках

говорилось, во сколько лет они совершили подвиг, сделали научное открытие или

восстали против самодержавия, на баррикады взошли, попали на каторгу. Но ни в

одной книге не встретилось мне, когда и как тот или иной великий поцеловал любимую,

будто это пустяк. Я сразу возмужал, я ощутил развитие, я одолел вершину.

А война шла, и мы жили по закону военного времени. Патрули устраивали облавы,

проверяли документы, выявляли дезертиров. Раньше меня это не касалось, а тут я вдруг

повзрослел, пушок на губе появился, я стал привлекать внимание патрулей. Настал

день, когда меня задержали. Если бы я шёл один, они бы меня не остановили, я уверен.

Но я шёл с Лилей, а они всего лишь с автоматами и с мечтой о красивой девушке. За

версту было видно, что идут влюблённые, счастливые, да красивые. Патруль стоял и

ждал, когда мы приблизимся. Если бы мимо них прошла сейчас дивизия дезертиров,

они бы на неё ноль внимания. А нам сейчас испортят настроение. «Ваши документы?»

– в голосе сталь, поймали, наконец, врага отечества. Я подал комсомольский билет.

«Комсомольский билет не является документом», – отчеканил сержант. – «А что

является? – сразу взрываясь от его тона, с вызовом попёр я. – В билете есть фотография

и указан год рождения». – «Следуйте!» – грубо и торжествующе приказал он. – «Мы

ещё учимся в девятом классе, он с двадцать седьмого года, здесь же написано!» – Лиля

выдернула у меня из рук билет и сунула под нос сержанту, но тот даже не глянул.

«Рядовой Пацюк, проведите задержанного для выяснения личности!» Хотя бы какой-

нибудь Иванов, Сидоров, – нет, непременно гоголевский персонаж. У меня слов не было

от хамского недоверия, от наглого подозрения. Берут во время облавы как труса и

беглеца. Неужели по мне не видно, что я не такой?!

Маленький солдат с автоматом ведёт большого дезертира по Атбашинской, по

Сукулукской, свернули по улице Фрунзе в сторону 2-го отделения милиции. Каждый

день я хожу здесь в школу и из школы. Бабки выглядывают из-за дувала: ага, попался,

голубчик. Солдат маленький, а уже служит, а этот здоровый лоб с девушками

прохлаждается, шуры-муры разводит, есть ли совесть у человека?

…Обычный случай, простой, мимолётный, но он оставил след. Если юного и

ранимого однажды выставить на позор, то это уже рубец на память. В милиции народу

битком, ступить некуда. У входа сидели на корточках воришки в рванье, курили бычок в

рукав, передавая друг другу. Много грубых баб, цыганки, чеченки с узелками, с

мешками, спекулянты и спецпереселенцы, они не имели права отлучаться в город без

разрешения своего коменданта, их отсюда прямо в тюрьму. Обросшие мужики, кто с

костылём, кто без, все подозрительные, как на подбор, и я среди них, одного поля ягода.

Попался. Советский патруль не ошибается, я должен сделать выводы. Совсем не

случайно я оказался в такой гоп-компании. Теперь я буду носить с собой паспорт – но!

Большое-пребольшое «но» – я не смогу приклеить себе на лоб цифру 16 для оправдания

в глазах встречных.

Кабинет с табличкой «Зам. начальника». Подошла моя очередь. За столом офицер

в погонах, глянул остро, цепко, спросил, за что задержали. «Шёл из школы, стоит

патруль, я показал комсомольский билет, а они – не является документом». – «Где

живёшь? Родители есть?» Я назвал адрес, отец на фронте, мать на швейной фабрике. Он

мне больше – ни слова, носи с собой паспорт, и всё, даже не стал смотреть

комсомольский билет. От этого обида моя на патруль дошла до остервенения, почему

они, гады, с таким презрением отнеслись к документу? На нём портреты вождей

пролетариата, моя фамилия, члена Коммунистического Союза молодёжи, это именно

документ, моё общественно-политическое, идейное лицо. а не филькина грамота! «Не

является» – с-скоты! Я пошёл домой злой как чёрт. Иду и зырю, как на меня смотрят

встречные-поперечные. И вижу, увы, только теперь увидел, смотрят они примерно так

же, как тот патруль – не пора ли тебе, сокол ясный, на фронт. Особенно тётки. У них

сыновья как я, а уже в армии. Воюют. На иных уже и похоронка пришла. А я хожу,

верзила длиннее винтовки образца 1881-го дробь 30-го с примкнутым штыком. По этим

улицам я мальчишкой бегал, теперь вырос. Война началась – хожу, война продолжается

– хожу, война скоро кончится, а я всё хожу, глаза мозолю, всё расту и никак не дорасту

до армии. Не пора ли тебе сменить маршрут тыловой на фронтовой?

Война, между прочим, всенародная, но как много я вижу людей на улицах, в

кинотеатрах, в Дубовом парке, а сколько на заводе, на швейной фабрике, на обувной.

Ездили с матушкой на свидание с дедом в лагерь возле Канта, заключённых там целое

войско, да охраняет их ещё одно войско. А сколько настоящих дезертиров скрывается

по чердакам и погребам, сколько предателей перешло к немцам, сколько в плен сдались.

Может, потому и тянется война так долго, что один воюет, а трое сачкуют.

Собственно говоря, чего ты раскипятился, если уже забирают 1926-й год

рождения. Совсем недавно уходили ребята с двадцать первого, с двадцать второго, они

были совсем взрослые, свысока смотрели на сопляков с двадцать третьего – вам войны

не видать как своих ушей. Но пошёл скоро и двадцать третий, а затем и двадцать

четвёртый. Они тоже говорили младшим, вам, двадцать пятому, строить мирную жизнь.

Ушёл и двадцать пятый. О двадцать шестом никто и думать не мог, наши войска

перешли границу. А война не кончается. Никого не осталось на Ленинградской, на

соседней улице Джамбула… Да и по всей стране. Смотрят на меня бабы с укором, а

бабы – это народ. Если народ считает, что я должен быть на войне, значит, так и должно