Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

мужем. Её независимость, её свобода от меня, вот что меня терзало. Она и внешне

стала меняться, такая стала соблазнительно-пухленько-стройненькая в свои

шестнадцать лет, груди уже и бёдра, талия, а что у меня? Только-только пушок начал

темнеть на верхней губе, я постоянно пальцами массаж делаю, гуще будут усы. Из-за

ревности я был наготове поссориться с ней. Я был мальчик, а ей уже требовался

крепкий, взрослый мужчина. Меня мучили слова: «Покоя не может быть в любви, ибо

то, что достигнуто, является началом новых, более смелых желаний». Лиля ждёт от

меня новых, более смелых желаний. Не столько разумом ждёт, что ещё терпимо,

сколько телом, что невыносимо. Я терзался, Лиля от меня уходила, у неё всё наружу,

она уже перешила свои юбки и платья. Её женская плоть лишала её девичьей

скромности, она перешла в другую породу живых существ, способных делать детей.

Для них не стихи главное, а совокупление. Вот так я думал. Если бы она не хотела

мужчину, то и не созрела бы так быстро. Без тайных, тех самых, желаний девочка не

становится женщиной, такая у меня появилась теория, и я ждал её подтверждения на

практике.

11

В 13-й школе вечер. Пригласили наш оркестр из 8-й школы, мы будем играть, они

будут танцевать со своими шефами, курсантами авиашколы. Явились мы туда со своими

мандолинами, балалайками, баяном, встретила нас директриса, спасибо, ребята,

спасибо. Но девчонки на нас ноль внимания, у каждой за спиной крылышки выросли,

как на курсантских погонах. Всё понятно, терпимо, если бы я собственными ушами не

услышал, как Лиля спросила Машу Чиркову: «А Феликс пришёл?»

Мы открыли вечер громовым маршем, потом перешли на вальс. Сидим на сцене,

пиликаем, смотрю я в зал и глазам не верю, – Лиля танцует с этим самым Феликсом. У

меня мурашки по спине вверх-вниз по затылку, чувствую, волосы дыбом, сижу как

дикобраз. Он высокий, стройный курсант, с хорошей выправкой, пухлогубый,

голубоглазый, танцует в манере соблазнителя – полусонное, томное лицо. Знает,

конечно, о своей неотразимости, привык к победам. Да и танцует классно. Как сказал

поэт, танцы это тоже школа, одна из самых старых школ, когда старательно два пола

натирают третий пол. Девчонки о нём легенды рассказывали, жил он якобы на

Дзержинской, в него влюбилась какая-то отличница и отравилась уксусной эссенцией.

Короче говоря, кумир, да ко всему – Феликс, а не какой-то Ванька, Петька, Васька.

Курсантов было человек пятнадцать, но, казалось, они заполнили всю школу. На них

ладные кителя, белые подворотнички, погоны – на голубом поле серебристые

крылышки и по краям золотой галун. Сапоги начищены, от ремней они стройные, от

погон плечистые, бравые как на подбор. Ну, а что мы в сравнении с ними? Шпана

шпаной. Доиграли мы свой вальс, танцующие распались, улыбки, шутки, а я не знал,

что делать, куда смотреть, ибо вся 13-я школа и вся 8-я в лице лучших её

представителей смотрели сейчас на меня и ждали, когда я поднимусь, брошу свой

инструмент, он трагически вякнет на высокой ноте, а я двинусь сквозь толпу как

ледокол «Челюскин» во льдах Арктики и дам по морде. Но дальше вопрос – кому?

Подруге своей неверной или хахалю из авиашколы? Надо решить. Жаль, конечно, что я

не могу вызвать его на дуэль с применением любого вида оружия, как холодного, так и

горячего. Лиля на нём так бы и повисла, вся в слезах, знает, за стрельбу у меня приз

Осовиахима. Отставил я свой баян и пошёл в коридор, так уже полно шпаны с

Шестидесятого, через окна, через уборную, чёрт их знает, как они пролезают, через

дымоход, через любую щель, как тараканы. Стоят возле лестницы и курят, и с ними

наши ребята Вахрамей и Валяй (не было в городе блатных и приблатнённых, с

которыми мои дружки с Дунгановки не водились бы). Я подошёл, попросил закурить –

это в школе-то, открыто! – но я был готов совершить дикое преступление, я не знал, что

со мной будет через минуту-другую. Пусть курение меня успокоит. Дёрнул разок-

другой –замутило, затошнило, я никогда не курил и хватанул сгоряча полные лёгкие.

Играть фокстрот не пошёл. Кое-кто встревожился. Появились вдвоём – Лиля с Машей

Чирковой. Хорошо, что без Феликса. Ты куда сбежал, там тебя все ищут? – и

физиономии совсем невинные. А я меня в руках чинарик дымится, тлеет. У Лили сразу

глаза круглые. «Да ты что, куришь?!» – Аж побледнела, бедная. – «Иди, танцуй со

своим Феликсом», – я пренебрежительно отвернулся. «А что здесь такого, пойду и буду

танцевать». Тогда я добавил: «Швабра!» – предел оскорбления в нашем кругу, так

называли совсем никчёмных девчонок, всяких шалав. Лиля остолбенела. А я щелчком

метнул окурок вдоль по коридору и пошёл по лестнице к выходу.

Тёмная, глухая ночь. Брёл я по аллее посреди деревьев во мраке, спотыкался,

тащил своё несчастье и думал, Феликс наверняка пойдёт провожать её, сбитых

девичьих сердец у него гораздо больше, чем звёзд на фюзеляже у Покрышкина. Они

будут целоваться и… так далее. Курсанты – не я, они зря время не тратят. Черно, мрак,

но пусть попробует кто-нибудь сунуться ко мне из банды «Чёрная кошка», я ему откушу

голову, как редиску. А может, и нет, пусть лучше меня прирежут, жить мне дальше

незачем. Какой-то пижон в погонах, в сущности, первый встречный, – и она всё забыла,

положила ему руки на плечи. А с каким душевным трепетом спрашивала Машу

Чиркову: «А Феликс бу-удет?» – такую руладу пустила, а я стою рядом, дыхание её

слышу, губы её вижу, миллион раз мною целованные… Ко всем чертям, предательства

не прощу!

12

С утра пошёл в военкомат на углу Садовой и Сталина. Недавно Садовую

переименовали в улицу Панфилова. Справедливо. Он здесь служил, был начальником

военкомата Киргизии. Сталинская тоже появилась недавно, до войны она называлась

Гражданской. Переименования в те годы были редки, такая мода возникла позже.

Ключевая стала Белинской, и по ней, словно протестуя, перестала течь речка,

Атбашинская – бульваром Молодой Гвардии, Пионерская – Московской, переименовали

Аларчинскую, Сукулукскую, Западную, Северную. Дунганскую улицу назвали

Киевской, будто киевляне ее строили или по ней шла дорога на Киев. Дунгане в

прошлом были весьма активной частью городского населения, куда потом они девались,

трудно сказать. От Дунганского базарчика и следа не осталось, там построили

университет, исчезло название нашего околотка – Дунгановка, и забыт дунганский

писатель Ясыр Шиваза, в школе мы учили наизусть его стихотворение. Сейчас многие

улицы во Фрунзе носят имена выдающихся киргизских деятелей, а в те годы была