Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

не подсказал. А сейчас камеру оскорбляло мое высокомерие, нежелание

изворачиваться, пускать чернуху. Еще немного, и стали бы меня метелить дружно и от

души, чтобы сломать мне бараньи рога. А меня злило, не хотят понять простых

доводов. Достаточно допросить отца с матерью, моих сестёр, соседей по

Ленинградской, когда я приезжал в отпуск – до Победы или после? Да еще фотография

наша с Лилей на перроне, я в курсантской форме, погоны, фуражка и точная дата, 9

августа, 45 года. Зачем врать?

36

26-го июня день суда. Человек семьдесят заключённых собрали на тюремном

дворе перед канцелярией. День начинался солнечный, будет жарко в прямом и

переносном смысле. Мы стояли в шеренгу по два, руки назад, а напротив нас

выстроился чинный конвой – милиция, все в белых кителях с пистолетами в кобуре.

Особняком стояли два армейских автоматчика с саблями в ножнах. «Ого, кого-то

трибунал венчать будет»,– сочувственно заметил мой сосед по строю. Вышел

начальник тюрьмы, с ним дежурный офицер с кипой дел в руках. Самой первой

назвали мою фамилию. Даже две. Весь двор засыпан толстым слоем песка, как в

Каракумах, тяжело шагать, но держись, шагай бодрее к своим архангелам, ты первый.

За воротами сидел в машине Козлов в белом праздничном кителе, почему-то судилище

для них праздник, глянул на меня весело: «О, даже побриться сумел!» В камере нельзя

держать бритву, надзиратели усердно шмонали каждого, и всё равно находился дошлый

зека, тоже талант, он проносил мойку – половинку бритвенного лезвия (мойка, видимо,

от «умыть кровью»). Расщепив конец карандаша, мойку вставляли в щелку, стягивали

концы ниткой и в темном углу камеры, подальше от глазка, кто-нибудь из умельцев

сноровисто и ловко снимал щетину двумя-тремя движениями. Мойку берегли свято и

брили только тех, кому на суд.

В трибунале встреча с адвокатом. Пожилой, в штатском костюме он выглядел

неуместно среди пижонов-офицеров. Разговор со мной начал с трудностей: «Декан

факультета выдал справку, что вы отчислены из института еще в прошлом году. Но я

легко опроверг эту ложь. Однако факт остается фактом, институт от вас отказался, а

это, как вы понимаете…» С деканом я встречался часто как староста, был его опорой

на факультете, выполнял его просьбы и поручения – и вот, пожалуйста. Ну, сказал бы,

мы ошиблись, теперь преступник разоблачен, мы просим воздать ему по заслугам, и

всё такое прочее, но зачем так жалко врать да ещё в справке? Трибуналу мало

преступления в 45-м, он собирал документы, какой я плохой сейчас, пять лет спустя, а

при таком декане это легко сделать.

«Мне необходимо уточнить дату, – продолжал адвокат деловито. – Вы должны

вспомнить, в каком месяце и какого числа вы ушли из БАО. Точная дата, говорю вам

прямо, имеет решающее значение». Не открыл мне адвокат Америку. Конечно, если бы

он сумел как-то заморочить трибунал – уголовное дело не возбуждалось, нет точной

даты, и доказать, что сбежал я во время войны, то позора хотя и больше, зато тюрьмы

меньше. Я бы уже сегодня вышел на свободу. Но если я начну врать, завтра привлекут

всех родных и близких, и что я выиграю? Добавку к сроку, каким он был, таким

остался. Враньё, кстати сказать, нередко выручало, были люди изворотливые,

находчивые, везучие. У меня не получится, не дано.

«Студенты довольно энергично мне помогают, – продолжал адвокат благодушно. –

Они за вас горой. Ваш профорг, фронтовик Мусин действует довольно смело, побывал

уже и в Минздраве, и в Верховном суде, и в ЦК комсомола с коллективным заявлением

ваших студентов». У меня в горле комок, я молчу, я радуюсь за своих друзей. Не все

тогда были трусливыми и забитыми, вот вам пример. Они могли бы поступить, как

декан, кто бы их осудил? Они не побоялись опорочить себя в ответственный момент –

перед началом карьеры. А вот декан побоялся – уже в конце её.

Адвокат ни слова не сказал мне о статье 53, не старался меня обнадёжить, как это

делал следователь. Но зачем Козлову нужно было говорить мне об условном

наказании? Следователи лгут с одной целью, лишь бы поскорее ты подписал бумагу,

чтобы сдать тебя трибуналу, их ждут другие нескончаемые дела.

Начался суд. Председатель военного трибунала Алма-Атинского гарнизона

подполковник Илькевич, заурядного облика, плешивый, с белёсыми ресницами, сидел

за своим служебным столом под портретом Сталина. Рядом с ним офицер-летчик, с

другой стороны сержант из кавалерийского полка, заседатели. У стола справа

прокурор, слева адвокат. Я сидел посредине кабинета на стуле, скамьи не нашлось, а за

моей спиной два автоматчика с саблями наголо. Сначала обычная процедура, кто такой,

что натворил, когда. Затем главный свидетель – Белла, моя жена, «та женщина, которая

причастна к такому списку самых чёрных дней, к такой любви нелепой и несчастной,

ко стольким бедам юности моей…»

Познакомились в институте. В первый день на лекции оказались рядом, случайно.

А потом и на второй день рядом. И на третий. И пошло-поехало. Я умышленно

откладывал рассказ о ней и о матери ее, Сухановой, помня, что писать о них надо с

холодной головой, спокойно. Или промолчать, сделать в биографии прочерк. Или же

подождать момента. Ждал я, ждал и, кажется, дождался – не я о Белле, а Белла обо мне

будет сейчас рассказывать. И не в кругу досужих сплетниц, а военному трибуналу, где

за ложь – статья. Всё, что она скажет, станет моей характеристикой для суда. А также и

обрисовкой нашей с ней совместной жизни.

Вся история с Беллой и теперешний ее финал явились для меня возмездием, самой

настоящей карой вплоть до тюрьмы и сумы. За главное мое преступление – за измену

своей первой любви. Остальное мелочи. Надо ли подробно описывать? За описанием

потянется оправдание. Но если спросят меня на Страшном суде, какой главный грех я

совершил, я назову прежде всего этот. Я не выполнил обета первой любви, не

выдержал высоты абсолютной ценности, погряз в относительном, и горе мне, рабу

низких страстей. Белла стала первой моей женщиной.

О нашей семейной жизни нельзя петь песни или слагать стихи, можно только

давать показания. Пусть будет изложена точка зрения Беллы. Согласен я с ней или нет,

не имеет значения. Я виноват в измене, остальное потеряло смысл. А трибунал как

глаза судьбы и перст ее, трибунал – пути-дороги возмездия. Я взял вину на себя, не

должен и не смею оправдываться. Белла и ее мать всего лишь распорядители моих

кандалов.

По мнению Беллы (а также и по моему), я плохой муж, не мог семью обеспечить,

только писал стихи и много о себе думал. Они меня приютили, кормили меня и