Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

обстирывали, но я, чуть что, сбегал от них в общежитие. Всё правда, одна только

правда. Говорила она четко, обдуманно. «Мы постоянно ссорились, моя мать его

терпеть не могла. Осенью мы его выгнали и предупредили, чтобы он уехал отсюда,

иначе ему будет плохо. Но он наплевал на нас и связался с девицей легкого поведения

Федоровой. Тогда я всё рассказала матери. Она депутат Верховного Совета, член

партии с двадцатого года. Она написала заявление и пошла в МГБ, после чего я узнала,

что он, – Белла кивнула в мою сторону, – арестован. Дружки его добиваются, чтобы он

вышел из воды сухим, везде пишут, а сейчас отираются под окнами, – она повела

острым подбородком в сторону окна. – Но мы с матерью этого так не оставим, я прошу

трибунал это учесть».

Молодец, Белла, всегда была напористой, своего добивалась, ей бы полки в бой

водить за правое дело. Я знал, к кому ходила Суханова – заместителю министра

госбезопасности, фамилия его не то Меньшов, не то Большов. Мы были у них в гостях

года полтора назад в старом доме на улице Красина возле базара. Меньшов,

мужиковатый, простой, весь вечер пускал пошлые остроты и восторгался своим сыном

Жорой, упитанным красавчиком лейтенантом. С ним была девица лет, наверное,

пятнадцати с заплаканными глазами, она куксилась, хныкала, губы раздуты, и Белла

определила: он этой сучке брюхо набил, не видишь? Просветила меня. С Меньшовым-

Большовым Суханова вместе сражалась в отрядах ЧОНа в Усть-Каменогорске, позднее

в Семипалатинске, дружба их скреплена, можно сказать, кровью. Ещё я понял между

слов, что именно этот сынолюб в 37-м помог Сухановой посадить ее третьего мужа.

(Понять-то понял, но выводов не сделал.) За столом они вспоминали прошлое,

анекдоты рассказывали, причём с душком, меня это удивляло – всё-таки МГБ. Ушли

мы раньше других, Жора что-то такое сказал Белле, а она ему: «Заткнись, говно!» –

после чего Жора стал хвататься за пистолет, маленький, в изящной кобуре на заднице,

отец подарил в связи с окончанием училища. Кстати, у Сухановой тоже был пистолет,

дамский браунинг, помещался на моей ладони. Был в нем один патрон. Если бы

выпулить его в одного из нас троих, жизнь оставшихся пошла бы по-другому. Впрочем,

она пошла по-другому и без пуляния.

Ходили мы по гостям довольно часто и всё к людям заслуженным, партийным,

важным – работники ЦК, Совета Министров, преподаватели высшей партийной

школы, сотрудники Института истории партии, и со всеми у Сухановой было что

вспомнить. Надо отдать должное не только дочери, но и самой Сухановой – натура

цельная, ответственная, жизнь за партию отдаст в тот же миг. За дочь тоже. У обеих

был четкий и ясный взгляд на события и явления, я в сравнении с ними весь в тумане

сомнений и колебаний. Я был рабом страстей, а они их властителями. Забота о семье

превыше всего. В гостях тоже – семьями и только семьями, провозглашался культ

семьи. Не обходилось без вина и водки, как и без анекдотов, обожали Зощенко, он был

их иконой, не считая, конечно, Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Я не любил ходить

по гостям, но меня тащили представлять семью. Мне, двадцатилетнему, противен был

взрослый семейно-самодовольный мир, пошлые тошнотворные сборища. Они рубили

мне крылья, урезали мне душу диктатурой бабьих требований: «А вот я ему, а вот мы

ему!» Я же думал о другом и знал другое: «В любви нет произвола, есть призвание, а в

семье нет призвания, есть произвол». Я мечтал о другом сообществе, я не хотел их

мерок, рамок, насилия. Для того ли я рванулся в другую жизнь, чтобы прокисать вот с

такими? Тяжко мне было, уныло, я сникал от постоянных свидетельств их силы,

рассыпанных в словах, намёках, хихиканьях и угрозах. Неужели я тоже буду вот таким

же рыцарем малых дел, с постоянной готовностью не только самому умереть за

партию, но и других поубивать? Я верил, что нет выше цели, чем великие люди и

великие произведения…

«Подсудимый, имеете ли вопросы к свидетельнице?» – «Не имею». Спокойно

выслушал и не ринулся возражать, уточнять, нюхом чуял, что бесполезно, пусть лучше

так – у матросов нет вопросов. Белле сказали: вы свободны, но она пропустила мимо

ушей и уставилась на меня, будто только сейчас увидела. Прокурор напомнил: можете

идти, а она ноль внимания, стояла, смотрела – вот ее бывший Жека, стриженый, худой,

арестованный, сидит посреди кабинета, а позади конвой. Кажется, она силилась что-то

сказать только для меня. Не сказала. Может быть, больше не увидимся.

Спустя время я спокойно мог вспомнить о ней. И не осуждать. Грешно на излете

лет плохо говорить о семье, но я думаю, мужчины умирают раньше от разных видов

гнёта и прежде всего – от семейного. Нынче «Анну Каренину» надо писать навыворот

– о мужской доле. В старину брак сулил неволю для жены, сколько песен прощальных

у невесты, плачей и причитаний. А сейчас брак – неволя для мужа. Без песен. С

одними инфарктами…

Белла вышла молча. Начались прения сторон. Слово прокурору: подсудимый

нарушил присягу, пытался замести следы. Но, в общем, довольно мягко и попросил

минимум – пять лет. Адвокат просил условно: совершив преступление по стечению

обстоятельств, не встал на путь уголовщины, а пошел учиться, советская

действительность сделала его социально полезным, нет необходимости изолировать

его от общества.

Факты остаются, обстоятельства пропадают. Когда зачитывали приговор, в дверях

сгрудились офицеры трибунала.

«…к восьми годам лишения свободы».

Сорок лет спустя, роясь в старых бумагах, я нашел блёклую повестку: Федоровой

Иветте явиться в трибунал по адресу Панфилова, 101, в здании Казвоенкомата. Старое

это здание напротив банка давно снесли, на том месте (как раз, где меня приговорили)

поставили мемориальный гранит с письменами о революции, нумерацию домов

поменяли, и я получил квартиру в новом доме по адресу Панфилова, 101. Но всё это

будет потом, а пока – конвой, машина, зеленые улицы, вольные люди Алма-Аты в

летних одеждах – недоступный для меня мир. Не знают они своего счастья, не ценят

своей свободы. Сейчас мне двадцать три, а будет тридцать один, годы самые-самые.

«Ставил я на пиковую даму, а сыграл бубнового туза».

Кованые ворота, надзиратели, тюремный двор и длинный ряд окон с решетками,

за ними стриженые головы одна к одной, как тусклые одуванчики, ждут, сколько дали?

Вся тюрьма знает: сегодня особый день – судный. «Назад руки! Руки назад!» –

командует надзиратель, но я не слушаюсь, для меня окна важнее, оттуда сотни глаз на

тюремный двор, на меня. Поднимаю руку, растопыриваю пять пальцев, сжимаю,