Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

чтобы ей поменьше работы. А она как Мария Магдалина перед Христом присела, бедра

свои обозначила под халатом, перевязывает фурункул на грязной ноге хмыря и даже

носик не морщит. Пошла мыть руки мимо меня и обратно мимо, так и мелькала передо

мной, опахивая меня дуновением своего халата, под которым тело. А зеков битком и

все на нее пялятся – стройная, тонкая, брови соболиные, щеки алые. Сегодня в

амбулатории сеанс одновременной любви. Я даже затылком ее вижу, так и ловлю

момент, подать ей стерильный бинт или склянку с риванолем из шкафчика, или

шпатель, чтобы она достала мазь из банки, лейкопластырь или флакончик с клеолом

заклеить рану. Успеваю! Собственно говоря, создать новенькой условия – мой

священный долг, я готов встать впереди нее надолбой противотанковой, оградить ее от

взглядов зековских, шибко уж откровенных. Она хорошенькая, но этого мало, она с

частицей чёрта, сразу видно, она напомнила мне Беллу взглядом хмуровато-диковатым

и острым горделивым подбородком. Темные брови, ресницы, а глаза серые, дымчатые.

Что еще – самообладание, будто в жизни только и знала, что зека обслуживала. Я перед

ней стелюсь мелким бесом, а она всем своим видом требует не считать ее за слабый

пол. Я был не в себе, я говорил с клиентурой таким звенящим голосом и такие трели

пускал соловьиные, что Олег Васильевич косо на меня глянул – уж не поддатым ли я

пришел на помощь? Но почему ее назначили в амбулаторию, а не в стационар? Везет

Вериге, все женщины мира у его ног. Прием закончился поздно, вот-вот по рельсу

отбой пробьют, Олег Васильевич говорит: Саша, мы с Женей вас проводим до вахты.

Надели мы свои телогрейки, нахлобучили шапки, у меня японская, я тут же оповестил,

с каменного карьера осталась, а как же, меня сейчас никакая узда не удержит, и пошли

ее провожать. Никто на нас не напал в тот вечер, а жаль, уж тогда бы она ко мне

прижалась. Засыпая в ту ночь, я сам не заметил, как проскочил кошмарную бездну

между явью и сном. Вот что мне надо было – увидеть женщину. И утром я проснулся

счастливый – вечером она придет на прием. Теперь мне надо подольше не попадаться

на глаза Папе-Римскому, пусть у меня хоть чуть-чуть отрастут волосы. Может быть,

усы отпустить? Нет, надо попытаться взять ее интеллектом, а не только внешними

данными. Почему она так легко избавила меня от несчастья, как это назвать? Я даже

побег отложил. Появилась какая-то совсем посторонняя женщина, неизвестно еще, как

она ко мне относится, скорее всего, как и ко всем другим серым зека, но меня это не

заботит, появилась – и всё! Хотя бы видеть ее – и хватит. А сбегу, не увижу. Вместо

того, чтобы рыть метро с другом, я иду на амбулаторный прием. Там и без меня

обойдутся,– нет, я иду, я помогаю, лишь бы на нее глянуть, лишь бы рядом, просто так.

Женщинам это трудно понять, они любят цель, брак, хомут, им подавай последствия

таких взглядов. Конечно же, я признался Питерскому, так и так, Володя, горю ярким

пламенем. Он в тот же вечер протолкался на прием, смотрел на нее, мне подмигивал

одобрительно и сразу к делу: пиши ксиву, я передам. Эх, Питерский, мне же не

тринадцать лет, чтобы слать просьбы «давай дружить», давай лучше метро отложим.

Конечно, о чем речь, он согласился. Тут заковыка, надо сказать, я бы на его месте

восстал, я бы ему спел про Стеньку Разина: «Позади раздался ропот – нас на бабу

променял…» А он, пожалуйста, ворюга и хулиган, проведший все свою сознательную

жизнь по колониям и лагерям – и всё понимает, даже свободой жертвует ради друга.

Володя на полном серьезе потребовал, чтобы я ей стихи посвятил, он положит на

музыку. А дальше будет концерт в КВЧ, обязательно пригласят медсанчасть, вольняшки

придут, и Питерский споет эту песню. Другие ничего не поймут, а она все поймет.

Володя, ты гений, только так рождается истинное произведение искусства, ты –

человек, ты – мне укор и наука. Я же полный кретин, я обязательно стал бы его стыдить

и требовать, чтобы он оставался верен той девушке, которая ждет его на свободе. Кто

из нас человечнее, он или я? Или Лев Толстой – кто счастлив, тот и прав?..

Любовь моя пылает, она разжигает еще большую жажду свободы. Сашенька как

раз и поможет нам за пределами лагеря, скроет нас, а почему бы и нет? Завтра начнем

рыть.

Рыть начинаем вечером. А утром привели беглеца в санчасть – дайте заключение,

вменяемый он или психически ненормальный. Как будто стремление вырваться на

свободу болезнь. Но почему именно в такое время привели беглеца, когда мы с

Питерским всё решили? Прямо как в песне: мне сверху видно всё, ты так и знай.

Худощавый украинец лет 45, с глубокими глазами, с острыми залысинами, тронутыми

по краям сединой, фамилия Наливайко. Попался он не на рывке, не на каком-то другом

способе, он сделал подкоп из Малой зоны. Только в романе можно так сочинить – ты

собрался рвануть через подкоп, еще и метра не прорыл, а тебе уже достали из норы

тепленького и привели именно в твое дежурство. Что за силы за тобой следят,

оберегают, пугают? В штрафную зону Наливайко попал за побег и в лагерь попал за

побег – аж перед войной. Закоренелый бегун, беглец-рецидивист. Упрямый, смелый

человек, говорит с сильным акцентом, не боится ни Бога, ни черта, порода моего деда

Лейбы. Рядом стоит надзиратель, а Наливайко на него ноль внимания, говорит только

со мной. В первый раз он сел аж в 38-м, получил срок за наезд на пешехода. Пьяный в

драбадан колхозник спал в канаве, а ноги – на дороге, называется пешеход. Наливайко

не заметил, переехал трактором, одна нога целая, а вторую пришлось отнимать. Дали

Наливайке год, по-божески, тогда вообще были срока малые. Какой-то год отсидеть –

это же пустяк, но Наливайко тракторист, шофёр, самый уважаемый не только в колхозе,

но и во всем районе, и вдруг ему тюрьма. Из-за какого-то пьянчуги. Даже на месяц

сажать несправедливо. Однако посадили. Через неделю в лагере его попросили машину

отремонтировать, он согласился, взял камеру для колеса запасную, повесил через

плечо, как солдат скатку, и ушел с ней. Остановил на дороге первую попавшуюся

машину – подбрось, браток. Садись, какой разговор. Пересаживаясь с машины на

машину, голосуя камерой, Наливайко за сутки умотал от лагеря за тысячи километров,

аж в Херсон к своему дядьке. А бежал с Урала. За ним телеграммы не успевали. Одной

только камерой через плечо брал все расстояния, такая была раньше у шоферов спайка.

Поселился он в другом колхозе, женился, гулять стал, жена выдала, забрали его и

посадили. А он снова бежать. Его снова поймали, уже во время войны, и вломили 58-ю