Александр Тарасов - Будни

Хмурый и молчаливый сидел Федька на телеге.

Пятнадцать лет тому назад песенник и плясун Федька Жижин впервые увидел на поседке в Приселках девушку в скромной синей кофте. Увидел — и пропал. Не было с той поры часу, чтобы не думал он о ней, не вспоминал бы ее голос, ее быстрые глаза под черными, круто изогнутыми бровями. Случилось это осенью — и навсегда полюбил Федька пустые, выжатые осенние поля, осенние запахи, непроглядные ночи, в темноте которых парень кажется во сто раз милей, а девушка нежней, теплей и красивей… Точно такой непроглядной ночью сидел однажды Федька с любимой на бревнах в Приселках. Сама положила Анюта на плечо к нему горячую руку, шепнула:

— Феденька…

На всю жизнь запомнил Федька эту ночь, этот жаркий шепот, это легкое прикосновение Анютиной руки и, вспоминая о них, не раз говорил задумчиво:

— Анюта, я тебя любил не по-человечески…

А сейчас — ничего нет. Нет прежней Анюты, и никогда уже не вернется она. Пятнадцать лет любил, верил, а она — обманывала, притворялась… Нет и сына, Васьки, — есть отродье врага… Все это было так неожиданно, что Федька сразу опал, растерялся, не знал, что делать. Было страшно думать, что придется ломать ладную семейную жизнь, страшно было сознавать, что нет ни Анюты, ни Васьки. «А может, так показалось, — пробовал он успокоить себя, — может, и нет ничего. Сходство до седьмого колена тянется». Он пытался представить себе, как будет жить без жены и сына — как придет усталый, голодный из лесу и никто не встретит его, — не услышит он голоса Анюты, не увидит сонного лица Васьки, который не ложился до сих пор, чтобы дождаться его… Нет, нет, страшно!

— Тятька, — прерывая его мысли, сказал Васька, — Мишка Семенов злой, с ним играть совсем нельзя.

— А ты от него подальше… У него отец — кулак, а мы с тобой — не то. Я в окопах лежал, власть брал…

Уже стирались в сумерках тени, тушевались кусты на горушке в Марьином потоке, когда они приехали туда. На краю чащи остался нескошенным чей-то клин — высокая бурая трава шуршала под колесами. Черные лужи с пятнами желтых и красных листьев, как большие старушечьи платки, пестрели в низинах. В стороне на березах семьями сидели тетерева — казалось, что это вырезанные из черного картона силуэты вросли в вечернее, до боли холодное небо. Все казалось застывшим, настороженным и холодным — но во всей этой неподвижности было что-то давно знакомое, милое — и каждое кривое дерево, каждый листочек на земле, каждая травинка казались родными. Иногда лошадь, упрямо опустив к земле голову, пила из разломанной лужи. Затихал шелест травы о колеса, становилось жутко в наступившей тишине, только хомут поскрипывал веревочными гужами.

— А мы с тобой кто такие, Вася?

— Мы не богатые, у нас лишнего нет.

— То-то вот, парень, не богаты… Трудно, брат, на ноги встать.

— Ничего, тятька, подожди, я подрасту, заживем.

— Как же это?

— Я артистом буду, стану деньги зарабатывать, вот ты и поправишься.

— Ну ладно, а вдруг ты выучишься, уедешь в город и забудешь своего тятьку?

— Нет, я тебя не оставлю.

— Ладно. А пока что мне надо тебя не оставить. Вон видишь, у тебя сапоги порвались, пиджачишка подходящего нет…

— Ничего. Только вот ребята смеются… Да мне наплевать.

— Вот ты какой у меня!

— Я, тятька, не прошу. У других вон и хлеба не хватает, а мы ничего.

Наложив полный воз дров, тронулись обратным путем. Васька сидел на дровах, а Федор Дмитриевич шел рядом с возом.

Таяли, исчезали блеклые вечерние краски. Грязное небо уже не казалось таким холодным. Кусты, неподвижные и жуткие, выплывали навстречу, а черные платки с желтыми цветами старуха-ночь уложила в коробушку… Вместе с ушедшим днем улетела, рассеялась и Федькина тревога — даже раскаяние шевелилось в нем, он жалел, что так сердит был с женой сегодня, и решил ничего не говорить ей. Главное, не думать, не думать… Это все от думы, сгоряча. Ничего не случилось. Все по-старому.

Устыдился Федор Дмитриевич своей временной слабости — вспомнил, что стоит общественное дело, и решил посоветоваться со своим приятелем Андреем Ивановичем, секретарем волостного партийного комитета.

Андрей Иванович встретил его приветливо, спросил, как дела. Федька рассказал ему о своем разговоре с мужиками в поле.

— Так, так, — проговорил Андрей Иванович и задумался.

— Семен у них сила большая.

— Знаю, хулиган известный… А ты, дружище, вот что: кажется мне, горяч ты больно. Тут, знаешь, надо делать осторожно.

Федька вопросительно посмотрел на него.

— Так прямо, как мы с тобой говорим — нельзя.

— Это я понимаю.

— Ну вот… Ты сначала попробуй-ка подойти этак, как будто тебе все равно. Ну знаешь?.. Вот видишь, ты ляпнул, что ему мягко досталось, задел его, а так-то сначала не надо бы… Ты попробуй. А если не выйдет — чего там трусить! Узнал, что большинство за тебя, и шатай.

— Покос тоже надо бы поверстать.

— Вот и дуй.

Вечером Федька собрал сход.

— Что опять за беда? — спрашивали мужики. — Кажинный день сход!

Федька начал издалека. Сначала заговорил о крестьянском займе, рассказал случай, как один мужик в соседней волости на облигацию пятьдесят рублей выиграл.

— Да и я, наверно, тоже выиграю, — добавил он. — У меня как раз та серия.

Он назвал серию.

— И у меня тоже! — крикнул оторопевший Носарь.

Многие стали рыться в кошельках.

— Больше нет у тебя? — спросил у Федьки Игнат.

— Чего нет?

— Да этих, билетов-то?

— Есть, хочешь — бери.

Затем Федька перешел на другое, поговорил о многополье, о том, что везде идут поверстки… В компании Куленка насторожились.

— Конечно, ребята, — продолжал Федька, — если правду говорить, деревня у нас дружная. Ведь только так говоришь, а кто хочет работать — у всех земля есть.

— Знамо, так, — подхватил Носарь.

— Мне думается, если посчитать у всех поровну, лишка ни у кого нет.

— Конечно, — вставил Гиря.

Кой-кто из бедноты с удивлением посмотрел на Федьку.

— Так что, пожалуй, можно бы и не делить, — закончил он.

— Зачем делить? — заторопился Гиря. — Теперь небось сам видишь, что неладно тогда кричал. Давай вот, иди сейчас на мой повыток, я у любого беру!.. Узнаете, как мягко досталось.

— Поработали бы на нашей земле, узнали бы, — с горечью сказал Куленок. — Ей-богу, ребята, не жалко, хоть сейчас делите!

— Делить, землю переминать ни к чему, — сказал Федька.

— Да ведь нам не страшно! — выкрикнул Носарь. — Мы от общества не прочь!

— Ты что, Федюк, не с ума ли спятил? — удивленно спросил Нософырка, мужичок такой маленький, что его, казалось, можно было бы зажать в горсть.