Кирилл Голованов - Море дышит велико

Супруга его нареченная — красавица соответственных калибров длиной, хохотушка и плясунья на подшипниках шарового погона. Характером не так чтобы покладистая, но Яков понимал от неё любой намек, холил и лелеял. Вот она и блюла себя, не бла́жила попусту. Выходило, что можно доверять.

А случалось всякое. Однажды, это было уже по шестому году службы, в самом начале войны, встали на якорь в Кильдинской салме. Надеялись отдохнуть от воздушных атак, закутавшись в сплошной туман. Кто же знал, что одеяло короткое: на глаза накинули, а затылок торчит. Бомба рванула в воде у двадцатого шпангоута. Осколки, ударив с тыла в короб броневого щита, перебили расчет. Заряжающего Рочина тоже зацепило в ногу, но, сгоряча не заметив, он ринулся к пушке. Куда стрелять? Все в мокрой наволочи. Хорошо, что командир БЧ-2 догадался залезть на марсовую площадку, в семи с половиной метрах над мостиком, и увидел — мачта, проткнув пелену, торчала ориентиром, а «юнкерс» нацеливался по ней на второй заход.

Рочин подносил патроны с осколочными гранатами, устанавливал ключом дистанционные трубки, заряжал, показывал подскочившей замене, как совмещать стрелки центральной наводки, и ухитрялся выдерживать бешеный темп заградительного огня. Палили сквозь туман, по командам с марса. Подбить самолет не подбили, но напугали. Отвернул, поганец, когда возникла перед ним форменная огневая завеса. Кишка у пилота оказалась тонка.

Потом, на перевязке, медик сказал, что осколок прошел через мякоть навылет. Хотя и больно, но зажило без госпиталя. Тем более что осиротела тогда пушка и, кроме Якова, некому было возглавить новый артиллерийский расчет.

Бой, всегда внезапный и часто с потерями, в войну стал целью и стал смыслом. Годы службы никто не считал, а время неслось подскоком, заменяя неторопливый календарь. В конце апреля, следующей весной, вышли в Мотовский залив к мысу Пикшуев поддерживать наш десант. Нет тяжелее работы, чем стрельба по берегу. Зенитный огонь самый короткий: три-четыре залпа, и уже ясно кто кого. По морской цели можно успеть выпалить по двенадцать — пятнадцать снарядов на орудие. Здесь же без счета. А фугас весит пуд.

К нему полупудовая гильза с порохом. Всё соединено-запрессовано в унитарный патрон, который надо в темпе поднять из погреба и толкнуть в камору. Каждые десять секунд — ревун.

Ненасытная утроба проглотила две тонны боезапаса за восемь минут. Усталая палуба, то приседая под грузом, то с облегчением вскидываясь, швыряла подносчиков к борту. Краска на стволе пошла пузырями, и казалось, пушка тоже вспотела от натуги на морозном ветру. Орудийный расчет Рочина выдерживал темп из чистого упрямства. Второго дыхания тоже перестало хватать, а третьего природой не предусмотрено. Сам старшина ничего не слышал, кроме мерного рыканья, никого не видел, кроме своих орлов. И напрасно не видел. Оглядка в бою нужна не меньше сосредоточенности.

Волна, оглушив Рочина, пресекла дыхание. Лютый холод подхватил его и волок, а в наушниках в аккурат новое целеуказание вместе с приказом подать дистанционные гранаты. И Рочин догадался — воздушный налет. Следовало отрепетовать, то есть повторить команду, но вода горечью и солью хлынула в горло. Телефонный кабель, натянувшись, сдернул наушники вместе с каской. Рочин испугался, что без него братва растеряется, все молодые еще. Они не сумеют совместить, как положено, риски на головке взрывателя и дадут пустой «клевок». Яков допустить такой позор не мог. Рванувшись, он успел поймать в потоке леерную стойку и обсох на весу за бортом. Другой волной его бы смайнало-сбросило, но не было второй. И первая тоже оказалась всплеском. Отхаркнув с руганью злую горечь, простоволосый и мокрый, Рочин вскинул тело, как на турник, и обратно на палубу. Он успел как раз к ревуну — в ход пошел бризантный боезапас.

Ничего не было надежней басовитой сотки-заступницы. Около неё только поворачивайся, чтобы накормить зевластое жерло. Рочин терпеть не мог оставаться зрителем, когда применяли другое оружие. Ему всегда чудилось, что те промахнутся, и заранее била мелкая дрожь. Но братва из одной команды тоже не по уши деревянная. Каждый зенитчик или торпедист понимал: в случае чего рыб кормить всем. Еще хуже было бездействовать, когда отражали атаку вовсе неизвестные парни, которым, может, и задача не по плечу. Полярной ночью в базе вообще запрещали стрелять по самолетам, чтобы не раскрывать огнем места стоянки кораблей. Сторожевик таился у причала. От воды парило, как в бане. Оглашенно лаяли береговые батареи, и метались по небу прожектора. А только у врага не так уж много лопухов. С лопухами было бы проще: «Малой кровью, могучим ударом». Сверху равнодушно, настойчиво зудели моторы. Потом вспыхивали САБы, медленно опускаясь на парашютах. Взрывы раскачивали стенку, горячим шквалом полыхали в лицо. Но корабельные пушки молчали. Не было приказа. Без приказа нельзя.

Ночные бомбёжки, изматывая, стоили десятка прямых поединков. Раз-другой всё обошлось, а восьмого декабря, в двадцать один ноль-ноль, сторожевик вздрогнул от залихватского свиста, осел кормой и тут же вскинул её от крутого удара. Пробив насквозь кубрик нижней команды, фугаска рванула под килем. Аварийная партия быстро завела рейковый шпигованный пластырь, но осколки прошили обшивку и второе дно. Хлестала густая вода с мазутом. Переборки вздувались пузом, ломая расклиненные бревна подпор, слезились и лопались по клепаным швам. Продавило преграду на сто восьмом шпангоуте, затопив кормовой погреб с боезапасом. Еще полчаса шла борьба на новом рубеже, а помощи во время налета ждать не приходилось. Стальные листы опять поползли под напором. Иззябших «духов», иначе говоря — кочегаров, выловили, как рыб, из люков левой машины. Все знали — прорыв воды в следующий отсек поглощает запасы плавучести. Переборка у второго котельного отделения стала последним рубежом. Но как ни подпирай её бревнами, она тоже оказалась хилой, не прочнее других. И тогда поступил немыслимый приказ покинуть сторожевик.

Яков Рочин не ожидал такого исхода. Он не успел затолкать в жерло своей сотки пушечного сала, не защитил консервированной смазкой затвор и механизмы поворота. «Теперь заржавеет», — терзался он, глядя на конвульсивно вздрагивающий корпус. Потом враз оборвало швартовы, и корабль опрокинулся на борт.

В голове не укладывалось, что это конец, что можно потонуть вот так у причала, без единого выстрела. За семь лет сторожевик стал привычным, как родной дом.

От жирной шинели Рочина разило нефтью. Рабочее платье облипло и схватывалось панцирем на ветру. Но Яков не замечал ничего. Тупо смотря на чёрную воду, уже сомкнувшуюся над кораблем, он был вроде погорельца на пепелище…