Борис Василевский - Окна

Исконно мужские танцы: «Охота на песца», «Охота на каяке», — сменяются женскими: «Шитье», «Сбор зеленых кормов». Женщины не ставят ноги так широко, как мужчины, наоборот, ступни ног их составлены вместе, в движении только голова, руки, плечи, туловище, и так они ухитряются передать и глупую радость недавно народившегося теленка, и снисходительную материнскую нежность важенки.

Когда знаешь название танца, легко видеть в движениях танцора определенный смысл, угадывать сюжет. Но остерегайтесь представлять себе происходящее слишком подробно — воображение может завести вас слишком далеко. Так, я долго считал, что танец Куликов, который исполняет Рипель, рассказывает об этих живущих возле воды птицах. Я отчетливо видел их — как они собираются, танцуют на длинных ногах, трепещут крылышками, меня не смущало даже, что все это изображает один человек. И только случайно я узнал от Клима, что танец назван так по фамилии жившего здесь некогда торгового работника — Куликова. Однажды Рипель повез его на собаках в райцентр, а потом «рассказал» об этой поездке. Только теперь мне открылся истинный, иронический смысл движений Рипеля: вот непривычный к долгому сидению на нартах русский встает, разминая ноги, вот неуклюже идет в громоздкой меховой одежде, то и дело протирает запотевающие на морозе очки…

Новое время — новые танцы. В репертуаре ансамбля — «Моторист», «Санитарка», «Звероловы», «Фестивальный танец», «Космонавты»… В «Космонавтах», правда, внимательный глаз уловит отзвук и движение другого, давно сочиненного танца о летчике — «Петренко делает посадку». Это любимый танец Гонома. Когда на концерте объявляют его выход, зрители оживляются. Гоном и вправду чувствует себя в полете. Он высматривает путь впереди, он широко разбрасывает руки, кричит, заходит, накренясь, над поселком, и садится, поднимая тучу снега. Петренко давно на пенсии, уехал с Севера, но танец о нем остался. Сейчас здесь летает его ученик Комков, и иногда, в знак уважения и к его мастерству, танец исполняют в его честь — «Комков делает посадку».

Но главное, для чего я прихожу не только на концерт, но и на каждую репетицию — это надежда, что Нутетегин исполнит свой танец Ворона. Это старый, говорят, сочиненный им еще в Наукане танец. Если Нутетегин — классик, то это классика, отшлифованная до мелочей, и на обычной репетиции нет нужды повторять ее, но иногда Нутетегин, задав мелодию хору, вдруг откладывает ярар-бубен и встает, натягивая варежки — невысокий, сухой, ловкий старик с красивой белой головой. (Тут надо отдать должное журналистам — они любят фотографировать его без шапки, в кухлянке с откинутым капюшоном.)

Где-то читал я, что Ворон был у эскимосов почитаемой птицей — есть и сказка, в которой говорится, как он выкрал у злых духов мяч, расклевал его оболочку и выпустил на волю солнце, месяц и звезды. Тогда-то и опалил он свои белые перья и стал черным. Попадал Ворон и в смешные положения, и об этом тоже есть сказки. Как-то я спросил Нутетегина, почему он сочинил танец именно о Вороне, надеясь, что старик подтвердит его фольклорное значение, но он сказал только, что когда-то жил в Наукане и часто наблюдал за повадками этой птицы. Но все же я думаю, что не так это просто, ведь не сочинил же он танец какого-нибудь беспутного баклана или глупой утки, а уж, наверное, видел их тысячи раз и не хуже изобразил бы.

Да тут и не в правдоподобии дело — хотя все это есть, есть! Одно простое движение шеей, и вот он выглядывает из-за кочки, именно почему-то из-за кочки смотрит осторожный Ворон, не грозит ли ему опасность, вот выходит, идет и, подпрыгнув, взлетает. Взгляд старика устремлен вверх, видно, что мощный спокойный поток воздуха стремится ему навстречу, и он не расставляет рук в сторону, как «самолет» — Гоном, но делает ими чуть заметные движения от груди, как бы разводя этот поток перед собою… Выше, выше, Ворон хрипло и торжествующе кричит — может быть, в этот момент он похищает солнце и звезды — но вот увидел что-то внизу, и взгляд сразу становится земным, хитрым. Резко изменяется наклон крыла, Ворон снижается, планирует, сел и… тут старик перегибается в поясе, заведя руки за спину, сложив их наподобие хвоста и идет вперевалку, клекоча горлом, сразу теряет свое величие, вновь предстает неуклюжей, смешной в своей хитрости птицей…

«Не такова ли жизнь старика? — думаю я. — Вот сейчас он — Ворон, а завтра послушно пойдет на берег в двадцати шагах от дома изображать охотника… Ведь было же сказано: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…» Но, может быть, все это — мои домыслы, книжные ассоциации, неуместные здесь теории, вроде как с варежками и «жизненной правдой»?

Как-то я прихожу к старику, чтобы он сам разрешил мои сомнения. Дома у него по стенам развешаны почетные грамоты, дипломы, посвященный ему плакат «Ветеран народного творчества».

— С кем это ты, Нутетегин?

Он всматривается в фотографию.

— Лоринские это… из ансамбля.

Я задаю мучающий меня вопрос:

— Нутетегин, зачем ты, да и все вы, когда танцуете, надеваете варежки?

Может быть, от неожиданности — но он не понимает. Подвожу его к своей теории.

— Вы раньше танцевали на улице?

— И-и, на улице, — соглашается он.

— И когда холодно было?

— Нет, летом. Когда холодно — в доме.

— А зачем варежки?

— Без варежек плохо. Неудобно руке, — говорит Нутетегин. Он смотрит на свою руку и недоуменно вертит ею в воздухе, как бы стараясь представить, как это он будет танцевать без варежек.

— В варежках красиво, — добавляет он, потом, подумав, идет и, порывшись в чемодане, достает и протягивает мне рукавицы. — Жена делал.

Рукавицы действительно очень красивые, отороченные светлым мехом нерпы, расшитые разноцветным бисером. Я возвращаю старику рукавицы, он надевает одну из них, и сразу как-то приподнимается, хотя и продолжает сидеть, и делает этой рукой всего одно привычное движение, и этого достаточно, чтобы увидеть мне, как встает за его спиной хор, и высокий тонкий голос начинает: «Я-а-а… Я-а-й-а-а…» Хор подхватывает…

Здесь нет ни холмиков, ни памятников, ни оград — лишь одинокая дощатая пирамидка напоминает о местах упокоения, привычных нашему взору. На ее полинявших гранях не сохранилось никакой надписи; рамка, где была фотография, пуста, но вырезанный из жести штурвал говорит, что это могила моряка с проходившего мимо судна.

Прочие усопшие лежат открыто, среди травы и камней, в деревянных ящиках, сколоченных грубо и непрочно. Тонкие доски быстро распадаются, и, проходя по кладбищу, можно наблюдать, что происходит с человеком после смерти. Вот покойник, появившийся здесь сравнительно недавно. Лыжный костюм, в который он одет, цел, но совершенно обесцвечен водой и солнцем. Лица уже нет, и странно видеть темные густые пряди волос в сочетании с выбеленной костью. Кстати, у чукчей есть поверье: если птицы и звери потревожили труп вскоре после похорон, значит, умерший был хороший человек и не таит зла против оставшихся. Тело, не тронутое в течение долгого времени, ждет себе попутчика в страну «верхних людей».