Борис Василевский - Окна

Километров через восемь миновали мы обогреватель — маленький, с плоской крышей, над которой едва возвышался кончик круглой железной трубы. Летом, когда освобождалась ото льда лагуна и подсыхала коса, здесь садились «Аннушки». Посадочный знак Т на площадке был выложен из позвонков кита, отдаленно напоминающих эмблему аэрофлота: пропеллер и крылышки. Сюда по утрам приезжали отпускники, жгли плавник, обратив лица к немеркнущему в свете полярного дня горизонту. Останавливались здесь и охотники, поэтому стены обогревателя изнутри были испещрены надписями вроде: «Утки так и не полетели», «Третий день жду самолета» и т. д.

Еще через полчаса мы подъехали к Пилгыну, неширокому проливу. Со стороны лагуны он был покрыт льдом, но ближе к морю лед уже взломало. Там кружились чайки. Мы оставили трактор и стали переходить пролив не напрямик, а забирая далеко влево, по лагуне. Шли цепочкой, след в след. Примерно на полдороге метрах в пятнадцати на белой пелене увидели едва заметную черную точку, она то появлялась, то исчезала — пульсировала. Взяли еще левей и, пройдя метров двести, вышли наконец на встречную косу. Отсюда до Инчоунской сопки оставалось километров восемь.

За Пилгыном редко кто бывал, потому и плавника на этой косе лежало больше и попадались разные выброшенные штормами вещи: обрывки канатов и тросов, поплавки из пенопласта и поплавки в виде стеклянного шара, оплетенного сеткой, банки, склянки, все те же китовые позвонки и прочие омытые морем кости. Дронов поднял красную полиэтиленовую флягу, в которой просвечивал остаток жидкости. На крышке была надпись по-английски. «Уайн… уин, — начал разбирать Коля, — законно: вин!» Жидкость действительно отдавала запахом спирта, однако отведать никто не решился.

Сначала мы переговаривались, но идти по гальке было трудно, и незаметно все замолчали. Только Липкин изредка приставал к Фетисову, спрашивал, не чувствует ли он, что рюкзак у него потяжелел. Директор терпел-терпел, потом, чертыхнувшись, снял рюкзак, перетряхнул, но ничего лишнего не обнаружил.

…И как постепенно, отдаляясь и уменьшаясь, разворачивалась панорама сопок у нас за спиною, так сужалась она впереди, и вот перед нами осталась одна все вырастающая Инчоунская сопка. Она завершала собой гряду и, круто обрываясь, выдвигалась в море, так что называли ее иногда Инчоунским мысом. Я знал, что за нею такое же лукоморье, стянутое, будто тетивою, такою же косой, а на косе стоит поселок, очень похожий на наш. Я не бывал там, но как-то задал ученикам тему для сочинения: «Мой родной поселок». Ученики были из разных мест побережья, и все описали один и тот же пейзаж: море, косу, лагуну, ряды домиков вдоль косы, затем тундру и сопки. Везде был свой Пилгын. И если бы не разные названия поселков, можно было бы подумать, что речь идет об одном… Я поймал себя на том, что все это время, обучая своих учеников, я и сам учился у них, и еще неизвестно, кто из нас узнавал вещи более необходимые. Я объяснял им склонения и спряжения, рассказывал про светское общество и лишнего человека Евгения Онегина, и не знаю, как они, а я просто физически ощущал, насколько все это здесь нелепо и не уместно. Что им было это светское общество, разочарованность, тщеславие, игра страстей, этот несчастный эгоистический характер, еще вызывающий в нас по прошествии стольких лет какой-то сочувственный отклик? «Да, здесь другое пространство, другое время, здесь Север», — думал я, глядя на невозмутимые, очень взрослые, полные достоинства лица ребят. В свою очередь, я старался перенять у них то, чему научил их за две с лишним тысячи лет этот берег, туманный мыс, бескрайняя равнина, невысокие горы. И не один я: дети, приехавшие с материка, поначалу выглядели гораздо младше, легкомысленнее своих чукотских сверстников, но через какое-то время невольно сообщались им это спокойствие, эта серьезность…

Пока мы шли, с юга, из тундры потянул ветерок, он все усиливался. Не доходя нескольких сот метров до того места, где обрывалась серая галечная полоса и начинался бурый склон сопки, мы заметили дымок, а потом и две человеческие фигурки. Плавник здесь громоздился большими завалами, и надо было обходить его.

У костра сидели Сараев и Пантюхин. В нашем поселке они были, пожалуй, единственными настоящими или, по крайней мере, заядлыми охотниками (я не говорю о чукчах, которые все охотники). Остальные же, вроде нас, были просто любители размяться после долгой зимы, выпить водки из железной кружки, попалить в белый свет.

Поодаль лежала сараевская упряжка, правда, не собственная — одолженная у соседа, Эйнеса. Года два назад он и своих собак пытался завести, и об этом в поселке до сих пор помнили. Было это так. Одного пса Сараев попросил у нашего учителя младших классов Ачивантина. Лайки на Чукотке невысокие, на вид даже щупловатые, но этот пес был здоровый, могучий, как полярный волк. Хозяин никогда не ездил на нем, держал для улучшения породы, и все дни он наслаждался свободой, делал что хотел: наводил порядок в своей семье, дремал, подолгу смотрел, сощурясь, на тусклое зимнее солнце и вдруг длинными прыжками несся к какому-нибудь дому, где хозяйка выбросила из ведра мусор, и раскидывал сбежавшихся туда же собак. Другого, грязно-белого кобеля, с одиноким черным пятном вокруг правого глаза, Сараев взял у заведующего косторезной мастерской Тышова. Тоже большой и тоже никогда ничему не обучавшийся был пес. Третий же, которого он выбрал, — маленький, мохнатый, с короткими мощными челюстями и вечно взъерошенным загривком, очень воинственный, — кормился возле школьного интерната. И вот эту-то компанию тунеядцев поставил Сараев в упряжку. Поначалу собаки растерянно озирались, потом, видно, сработал какой-то инстинкт, и неловко, боком они потянули. Но тут Тышову, наблюдавшему все это со своего крыльца, пришло в голову свистнуть. Моментально его пес, поставленный передовиком, повернул на знакомый зов, и с разгону упряжка вместе с каюром влетела на ступеньки и сквозь отворенную дверь в сени. Здесь накопившееся раздражение собак прорвалось, они завыли и сцепились друг с другом. Тышов впоследствии очень любил рассказывать, как они с Сараевым напрасно старались растащить грызущихся псов и как, ухватившись за нарту, с трудом выволокли этот клубок наружу. Так закончился первый урок. В другой раз опять все шло хорошо, пока собакам не вздумалось на полном ходу проскочить между двумя близко поставленными столбами из челюстей кита, об которые Сараев непременно расшибся бы, но успел выброситься из нарты. После того он больше не пытался заводить собственную упряжку, но с обученными уже собаками обращаться умел.

Пантюхин презирал всякий транспорт, предпочитая ходить на охоту пешком. Ноги у него были длинные, и он ненамного отставал от собак. Заведовал он когда-то товаро-заготовительной базой, дело это хлопотное (шутка ли, весь годовой винный запас в твоих руках!), а Пантюхин по натуре был, видно, философ, спокойный, молчаливый, трезвый философ. Понемногу он освоил приемы резьбы по кости, перешел в косторезку и стал выпиливать наравне с исконными мастерами-чукчами оленей, моржей и прочую чукотскую живность, точил по заказу кольца, кулоны, браслеты. Имелась у него своя, оригинальная композиция: миниатюрный маяк-памятник Дежневу и рядом старинный крест, также водруженный в честь землепроходца. Полярникам очень нравилось…