Борис Василевский - Окна

Сегодня с утра туман, ветер с дождем и холодина. И это — июль, разгар лета!.. После завтрака пришла делегация от радиобиологов. Им, оказывается, для их работы тоже нужны лемминги, но они их никогда допрежь не видели, и посему просили магаданцев: во-первых, показать, как этот лемминг выглядит, и во-вторых, посвятить в способы ловли… Магаданцы повели коллег в свой виварий. Виварий расположен у нас с Никанорычем по соседству, за стенкой. Мы в него уже заглядывали. Лемминги содержатся в просторных стеклянных ящиках, наподобие аквариумов, разумеется, без воды, зато со встроенным колесом, — совсем как в беличьих клетках. Интересно, что лемминг, посаженный в ящик, сразу вскакивает в колесо и начинает гнать в нем с таким привычным видом, будто у него в норе было точно такое же… А одна беременная лемминжиха, не в силах уже бегать в колесе, пристраивалась рядом, и хоть лапой, но крутила… У них почти непрерывная потребность в еде и в связи с этим — в движении. В день лемминг в общей сложности пробегает около десяти километров. Об этом рассказала нам Лена…

Борис Никанорович, со свойственной ему зоркостью художника, приметил будочку на доме леммингологов и полез туда, в надежде оборудовать себе мастерскую. Мне сказали, что в поселке есть постоянные жители: сторож, он же завхоз гидробазы Феликс Зелинский и чукча Ульвелькот с женой. Их дома на той стороне, за речкой. Я иду знакомиться.

Речка Сомнительная разделяется в этом месте натри мелких ручья, но по ее широкому, высохшему галечно-песчаному руслу можно судить, как разливается она в половодье… Над речкой два дома — явно жилые. Определяю: возле одного много собак, и все на привязи, — значит, это дом Ульвелькота. Возле другого крутится всего один непривязанный пес, — здесь, следовательно, живет Зелинский. Для начала захожу к нему. Топится печка, тепло, хозяин пьет чай. Здороваюсь, представляюсь. Услыхав в моей фамилии некоторое созвучие со своей, Зелинский встает, подает руку и, широко улыбнувшись, — в старину про такую улыбку, кажется, писали: осклабившись, — произносит:

— О, бардзо пшиемне! Феликс Адольфович… просто Феликс… Напие ще, пан, хербаты, то есть чаю? Проше пана…

Благодарю, скидываю мокрую штормовку, сажусь… Феликсу Адольфовичу я дал бы лет сорок пять, ну, может, немного больше. Он худощав, подборист, волосы у него русые, слегка вьющиеся, глаза зеленые, нос славянский, прямой, усы и шкиперская бородка рыжеватые, улыбка обворожительная. Из-под свежей черной рубашки виднеется уголок тельняшки. Чисто польская галантность органически соединяется в облике Феликса с корректностью моряка и дополняется еще простотой и открытостью бывалого северянина, — все это можно почувствовать, даже не зная его биографии. Но так оно и есть: Феликс — настоящий поляк, родился в местечке Бельско-Бяла, може пан ве, гдзе то ест, Краковское воеводство… Ребенком переехал с родителями в Западную Украину. Хорошо помнит 1 сентября 1939 года — только пришли в школу, как директор, пан Сталинский, говорит: «Дети, вшысты до дому, разбегайтесь!» И — немецкие самолеты, девять самолетов, бомбы!.. Ну, а 17 сентября вошла Красная Армия… В 49-м году призвался в армию, служил на Тихоокеанском флоте, старшиной, торпедного отделения, пять лет. Демобилизовался, поехал с другом на Чукотку. В октябре 54-го, — значит, скоро двадцать пять лет будет тому, — прибыл в бухту Провидения… Кем только за эти годы не был, — даже пекарем! Вот это печенье он сам делает, проше пана… Печенье, правда, — изумительное… А в основном, он — мастер-кожевенник, классный мастер. Иметь такую специальность на Севере, где все кругом друзья, шчезе мувём, — откровенно говоря, трудно… Но все это теперь, как выразился Феликс, — «глагол прошедшего времени». Теперь он на острове, вот уже три года. Не скучно? Не-ет, что вы! На зиму из Провидения приезжают сотрудники гидробазы, начинается работа: бурение со льда, лед в проливе до двух метров, промер морского дна… Сейчас он готовится к их приезду: уборка помещений, территории. Одних, бочек надо перекатать сколько, очистить место для нового завоза. Эти бочки! В окружной газете прочел, что в Анадыре продается бочкотара населению — по 10 рублей за штуку. Сюда бы кто приехал, он бы бесплатно отдал — только заберите! Если бы пароход какой специально по Северу прошел: столько пропадает металлолому!.. Еще журнал наблюдений ведет, вроде вахтенного, — вот, даже птица пролетит, а он записывает… На связь два раза в день выходит с поляркой в Ушаковском, а через нее — с гидробазой… С весны магаданцы приезжают — мышей ловят. Разные другие ученые… О, дивно, то есть, как это у них распределено: в одном сорок килограммов с ботинками, а в берлогу ныряет, медведя за ляжку — цоп! укол ему, усыпляет, замеряет… А другой — два метра росту, рыжая бородища по грудь, и бабочек ловит! — хохочет Феликс… В прошлом году вздумали на вельботе на Блоссом пройти, там лежбище моржей, — а никто не мореходы. Льдом их затерло, вельбот в щепки, веслами на льдине к берегу гребли, еле спаслись. А у одного какая-то пена морская пропала, по берегу набрал, образцы. И надо же — ничего он так не жалел, как эту пену! Я ему: моли бога, жив остался, а ты — пена… Дивни люди!..

— …Раньше, когда заповедника не было, охотились. Сейчас — строго! Всем «охотникам» — выкинштейн… Но я не понимаю, — продолжает Зелинский. — Сосед мой, Ульвелькот… Ладно, нашему запретить, белолицему брату, но ему?! Он не браконьер, они, чукчи, эскимосы, — никто не браконьеры! Вот у меня, к примеру, сто патронов и у него сто патронов. Я буду стрелять, пока все не высажу, а он два потратит, и хватит. Он — для еды. Ему самому надо кормиться, собак кормить… Он моржа убил, у него ружье отняли и оштрафовали на 900 рублей. С пенсии высчитывают, а он даже не понимает, что это штраф, за что — штраф, думает, пенсию понизили… А этот морж ведь на острове постоянно не живет. Он сегодня здесь, завтра в Беринговом проливе. Там охотиться можно. Выходит: что его здесь убьют, что там… Очень Ульвелькот переживает! Местным должны разрешить охотиться…

Феликс мне симпатичен, и оттого, что так горячо вступается за Ульвелькота, симпатичен еще более. Я спрашиваю, как по его мнению, — можно ли навестить сейчас его соседа? «Он дома, — отвечает Феликс, — только навряд ли можно… Наверное, нет. Я его утром без шапки видел. Это первый признак: Ульвелькот без шапки — значит, бесполезняк к нему обращаться…» Я вспоминаю, что вчера с нами ехал друг Ульвелькота, эскимос из Ушаковского, вез ему продукты в портфеле. Вся провизия в портфель не вошла, пару бутылок с коньяком он положил прямо в кузов. Видимо, Феликс прав… Да, еще я спрашиваю его, не знает ли он Юру Иванова. Иванов — мой хороший друг, раньше был начальником станции при маяке, на мысе Дежнева, над самым Беринговым проливом. Какой-то журналист, побывав у него, свой очерк так и назвал: «Советский Союз начинается с Иванова». Потом маяк перевели на автоматический режим, а Иванов уехал в Провидения… «Как же! Хорошо знаю, — восклицает Феликс. — Работает у нас, начальником радиомастерской. Человек очень отличный!» Я прошу в очередной сеанс передать ему привет… Время к обеду, пора идти. Феликс вручает мне сверток с печеньем — то есть презент для милых пань! — и мы расстаемся совсем друзьями…