Борис Василевский - Окна

…Возле каждой колонии, где установлены «живоловки» — продолговатые жестяные коробки с входными воротцами, которые захлопываются, когда лемминг туда попадает, — эндокринологи втыкают флажки, чтобы легче отыскивать потом это место на плоскости тундры. Пока мы переходим от флажка к флажку, и переходим пока безрезультатно, — Нэля Веденеевна прибавляет к моим «общетеоретическим» сведениям о леммингах различные, весьма любопытные подробности. Например, что в годы «пика» мигрирует только норвежский лемминг, а врангелевский, можно считать, «домосед». Правда, наводняет тундру так, что, бывает, ступить некуда. В разные годы плотность его на острове колеблется от 0,5 лемминга до 600 на гектар… Еще: у лемминга, оказывается, «громадная» печень — целых 2,5 грамма, что в соотношении с общим весом гораздо больше, чем у моржа и даже кита… И что в еде он прихотлив и столь же загадочен: то ест паррию, то в упор ее не замечает… Копытный, скажем, любит дриаду, а сибирский — пренебрегает… Копытный называется так не оттого, что у него настоящие «копыта», но похожие на них утолщенные, развитые коготки на передних лапах, что очень помогает рыть снег… И каждый лемминг, если долго наблюдать за ним, обнаруживает свой характер: один флегматик, другой холерик. Но даже самый флегматичный лемминг в сравнении с любым другим животным — необыкновенно реактивен и в этом смысле является для исследователя «идеальной моделью». О, это я уже заметил! Каждый зоолог, работающий на острове, почему-то именует интересующий его вид «моделью». Когда-то Георгий Алексеевич Ушаков назвал остров Врангеля — «островом метелей». Ну, а теперь я бы сказал, что это «остров моделей». Не бог весть, конечно, какой каламбур, но что ж делать, если это действительно так? От орнитолога слышишь, что гусь — «модель», от териолога, что медведь — «модель»… Вот и лемминг — «идеальная модель»…

Бродим уже часа два — все бесполезно: «модель» сегодня отлавливаться не желает. Москвичам вчера тоже не повезло — вычерпали ведрами, наверное, целый суточный сток речки Сомнительной, но ни один лемминг из норы так и не вылез. А может, они заливали старую нежилую колонию, их надо уметь различать… Нэля Веденеевна разведывает новые участки, чтобы переставить туда «живоловки». Вот так они и ходят каждый день, эндокринологи, по два раза — утром и вечером: пойманный лемминг не может долго без еды. А весной, по снегу, чтобы зверек не закоченел в металлической коробке, ловушку «усовершенствуют» — надставляет старой обувью: сапогом, валенком. Движется по тундре фигура, увешанная валенками… За день, говорит Нэля, так насмотришься на эти норы, что вечером, перед сном, только они в глазах и мелькают… Сама она из Кишинева, там училась, работала, защитила диссертацию по репродуктивной функции у крыс. Теперь изучает ту же функцию у леммингов. На острове. Нэля первый сезон, но на Чукотке несколько лет: до Института биопроблем работала врачом в Провидения. Так что Север ей знаком… Ехала сюда, в «поле», наслушалась рассказов и все готовила себя к встрече с белым медведем. А когда увидела — как побежала!.. Потом, конечно, жалела: что же это, и не рассмотрела как следует… А Марина, она здесь седьмой год, говорит: подожди, еще всех увидишь. И медведя, и моржа, и овцебыка… Еще надоест!..

Я уже поминал, кажется, что раньше общался в основном с людьми так называемых «мужественных» профессий — с геологами, горняками, полярниками, охотниками-морзверобоями… И потому теперь мои новые знакомые мне особенно интересны. Какие-то у них совсем другие характеры, лица!.. Какая-то самозабвенная углубленность в свое тихое, мирное дело… Сыроечковский со своими гусями… Тот человек, про которого говорил Феликс Зелинский, — что сам чуть не утоп, а сокрушался о «пене»… В доме, где поселились мы с Никанорычем, живет еще один биолог — Женя Макарченко из Владивостокского биолого-почвенного института. Точнее, он — гидробиолог, изучает насекомых, обитающих в воде. На острове Врангеля Женя, как он сам нам объяснил, оказался со своей специальностью первым — первым гидробиологом вообще, за всю историю острова! Это же осознать надо… Целыми днями Женя пропадает в тундре, на ручьях и озерах, а вечерами, благо светлые, сидит за микроскопом. Ему уже удалось найти каких-то комаров со сложным названием «хиронамиды», это родственники комаров-звонцов. «А американцы уверяли, что только у них… ну, теперь картина распространения совсем иная!.. А это личинки мошки, интересно, будет ли она кусаться, когда выведется, это надо проверить… А вот этого комара-долгоножку, — Женя показывает нам пробирку, — я не классифицирую. Пошлю в Киев, там есть человек, он их классифицирует. Такого, с Врангеля, у него еще нет!.. И бабочку я пока не поймал, а ведь должны быть здесь бабочки…» — «Ты обратил внимание, — заметил мне потом Борис Никанорыч, — на его внешность? Волосы белокурые, лоб благородных очертаний, глаза большие, серые, нос идеальной формы — лицо романтического поэта, Шиллера!.. А про своих комаров рассказывает — выражение просветленное, в глазах огонь, будто излагает замысел новой поэмы!.. Нет, — пробормотал Никанорыч, — они все фанатики, Паганели, сущие Паганели…»

…За то время, что мы с Нэлей Веденеевной осматриваем лемминговые колонии, туман окончательно рассеивается, и мы обнаруживаем себя почти у самого подножья сопок — довольно далеко от домиков на берегу бухты. Возвращаемся как раз к обеду…

…Когда мы выезжали из Ушаковского, зам. по науке Сазонов, напутствуя нас, очень настоятельно просил, чтобы мы без него, Сазонова, дальше Сомнительной — никуда. Он сам приедет через два дня на тракторе и свезет нас на гнездовье. Трактор — это вообще-то хорошо, потому что Никанорыч ходить на дальние расстояния пока не может. Нога его — снизу доверху всех цветов и оттенков и вдобавок отекла. Нэля, как бывший врач, осматривала ее и посоветовала Никанорычу побольше лежать. Но он бодрится — раскопал где-то металлическую трубку, воткнул в нее веточку оленьего рога и передвигается теперь с помощью этой самодельной клюки… Обещанных два дня прошли, следовательно, завтра надо ожидать товарища Сазонова. А пока поглядываю на домик Ульвелькота, но дверь там по-прежнему плотно притворена, дымка из трубы нет, и сам он не показывается — ни в шапке, ни без шапки…

24 июля. Тихо и пасмурно, без дождя. Тучи, серые и плоские, лежат на вершинах сопок, скрывая их… С утра радиобиологи приходили с деловым предложением: они будут рвать корм для леммингов, и таскать его в виварий, согласны исполнять и любую другую «черную» работу, а магаданцы пусть помогут им с отловом леммингов. Сами они поймали пока только одного. «А у вас техника, опыт…». Магаданцы обещали делиться добычей. Тем более что они работают в основном с копытным леммингом, — москвичей же интересует сибирский. Сегодня навестил Ульвелькота. «Ульвелькот», насколько достает мне знания чукотского, означает «Вставший», но не в смысле «поднявшийся», а — «остановившийся». Улвэл — это привал, отдых, неподвижность… Есть у него и русское имя: Иван Петрович… Когда-то я пытался изучать чукотский, пока не понял, что мне ни за что не осилить малейших оттенков произношения. Имеется, например, у чукчей слово «кан’олгын» — большая чайка, морской разбойник. Есть «канъолгын» — веточка шикши. И вдобавок еще — «канаёлгын», то есть бычок, рыба… Когда чукчи говорят, у них будто что-то мягко перекатывается, переливается в горле…