Александр Старостин - Второй круг

Оставив чемодан, он поехал к отцу.

Он вошел в комнату и первым делом увидел Настьку и голубоглазую старуху о добрым в очень глупым лицом.

— Папка приехал! — отнеслась старуха к Настьке, которая заулыбалась и замахала сразу обеими ручонками. — У нас зубочки белы, скулочки румяны!

Старуха говорила за Настьку, полагая, что бессловесный ребенок именно это и желает сообщить.

Настька, держа в руке горелую корку, озаряла все вокруг радостной улыбкой. И в самом деле, зубочки ее были белы, а скулочки румяны. Ее улыбка была как вспышка, протянутая во времени, когда все окружающее исчезает в свете и остается только радость в чистом виде. Но вот Настька сунула в рот горелую корку и обмусолила. Ее мордашка сделалась серьезной.

Бабка была из тех знакомых нам бабок, ссохшихся, маленьких, долголетних, которые поступают уже как дети и которых дети принимают за ровню себе.

Росанов сел на диван и забыл обо всех своих бедах.

Бабка взяла целлулоидного попугая и, размахивая им перед Настькой, запела:

— Сова летить, лунь плыветь, сова летить, лунь плыветь!

Настька, улыбаясь, ловила «сову» одной рукой, в другой была зажата корка.

— Чего это она корку ест? — спросил Росанов.

— Как чего? — удивилась старуха. — А чтоб не утонуть. Если горелы корки кушать, то потом не утонешь. «Не утонем! — скажи папке. — Ежели будем кушать горелы корки».

— Понятно, — ухмыльнулся Росанов.

— То-то, — сказала старуха, поражаясь его неосведомленности.

— А отчего рука у нее перевязана суровой ниткой?

— Как так отчего? — совсем уж изумилась бабка. — Разве не видишь, у нас глазок маленько опух? Глазок-то опух у нас!

Она погладила Настьку по голове. Только сейчас до Росанова дошло, что и бабка и Настька в одинаковых платках, белых, в горошек, одинаково повязанных. И потому в них было что-то уморительно общее.

— Чтоб глазок поправился, — пояснила бабка.

— Понятно, — кивнул он, пытаясь найти «научную» связь между опухшим глазом и ниткой на запястье.

— А ишо, как ходить начнеть, надо под дожжик выводить — головку мочить дожжичком.

— Это еще зачем? — Ему сделалось весело.

— Чтоб росла. Детки, они, как цветочки, растуть от дожжика, когда головочки мочуть дожжиком. Не фюлигань, Настя! Не фюлигань, а то любить не буду!

Настька в этот момент овладела наконец «совой» и принялась ее тереть слюнявой коркой.

— А вообще Настя хорошая девочка. Она бабушку любить, — сообщила старуха доверительным тоном.

— А с Нинкой-то что? Ничего я не понял из письма.

— Нинка-то? Сохнеть Нинка. Что-то есть ее изнутри. Помреть, наверное, — высказалась старуха с жутковатой простотой.

— Что вы такое говорите! — подхватился Росанов с дивана. Старуха глянула на него удивленно.

— Кто ж ее знаеть? — вздохнула она. — Сорока-сорока, иде была? Далеко! Ела кашку с семечком, била бабку веничком. Тут мы одну книжку порвали маленько. Настя ее читала. Прячьте от нее книги: глазки портятся от плохих книг. Я вот ничего не читала никогда и потому все вижу, все соображаю. Я — баба неграмотная, умная. А ты, папка, ляг с дороги да поспи. Поспи, папка, отдыхай! Вон с лица весь серый какой! А мы тебе мешать не будем, мы девочка умна! Спи, кормилец!

Росанов увидел на Настьке крестик.

— А это что еще за пижонство? — спросил он, нахмурившись.

Старуха сначала не поняла, а потом до нее дошло. Она заулыбалась, глядя на Настьку, и поправила ей воротничок.

— Как что это такое? А то, что мы ангелочки! Ангелочки мы, скажи, во Всехсвятской церкви нас окрестили. А как же иначе? Как же иначе, скажи. Так надо! Не фюлигань, Настя! Не надо так головкой, а то любить не буду.

Настька положила корку на голову и стала раскачиваться.

— А кто же у нас кум да кума? — спросил Росанов снисходительно.

— А Маша привела каких-то. Один-то рослый мужчина, а бабенка маленькая, ушастенькая. А мужик-то видный из себе, на тебя малость похож, да посолиднее, подороднее будет. И я была на крестинах. «А как же иначе? — скажи. — Как же иначе? Мы, — скажи, — девочка умна, крещена». Нинка-то небось некрещена была?

— Не крещена.

— Ну вот. А надо. Человек без бога в душе беззащитный и глупый — водить его по сторонам. Ты-то крещеный?

— Не знаю. Вроде бы нет.

— А Нинка меня вначале ругала за это, ругала. И на Машу ругалась. А как стало самой худо, так перестала. «Ладно, — говорить, — вдруг поможеть. Старики не глупее нас были».

— Спать-то я, пожалуй, не стану, — сказал Росанов, — в самолете поспал. Съезжу-ка в больницу. Где ж Нинка помещается?

Общаясь с бабкой, он вдруг захотел говорить на «сельский» манер.

— В Боткинской помещается. Вот на бумажке писано. Я один-то раз там была — меня Маша возила туда, а сама не пошла, внизу меня ждала, Нинку боится. Была я там, а растолковать, как найти, не сумею.

— А чего Маша хлопочет?

Старуха задумалась.

— Добрая девка… Как Нинка-то помреть, на ей женись. Она вот и кумой твоей не захотела стать: на куме ведь нельзя жениться. Все рассчитала. Умная! Ух, какая умная! Голова у ее как у Сталина.

— С чего вы взяли, что помрет?

— Уж больно худа сделалась.

Нина и в самом деле сильно сдала, пожелтела. Волосы ее увяли, хотя и были подвязаны красной лентой. В этом виделась жалкая попытка быть красивой. Росанов чуть не заплакал от жалости — из-за этой ленты. Оказывается, Нина знала, что он приехал, и ждала его если не сегодня, то завтра, потому и ленту повязала.

— Не гляди на меня, Росанов, — заговорила она, отворачивая лицо, — я страшная. Один профиль остался. На профиль гляди вполвзгляда.

— Напротив. Ты прекрасно выглядишь, — сказал он, нагибаясь, чтобы поцеловать ее, и коснулся губами ее щеки, в последний момент уворачиваясь от губ.

Ему померещилось, что пришел он к своей старшей сестре.

— Врешь, Росанов. Всегда ты врешь. Ну отчего ты всегда врешь?

Нина глядела на него сквозь слезы и силилась улыбнуться.

— Раз ругаешься, значит, выздоравливаешь, — сказал он.

— Я все про тебя знаю. Как я ненавижу эту твою Машку! Аристократка! Бомон! Теннис, верховая езда! Леди! Как ворон кружит надо мной, смерти моей ищет. Гони ее в шею!

— Как гнать, если я ее не видел. И не все двери надо открывать, даже если на них висят замки и тебя мучит любопытство. За любопытство иногда надо платить своим спокойствием. Имею в виду твой интерес к моим литературным упражнениям.

— Ладно. Ничего. Ты прав. Она и сумасшедшую бабку где-то отыскала. Где она нашла такое ветхозаветное сумасшедшее привидение? И эти крестины! Комедия какая-то! Впрочем, ладно! Гони ее в шею, Машку! Бабы вокруг тебя так и вьются. Чего им надо? Ну погодите, дайте только выбраться отсюда! А Машке Ирженин сделал предложение, а она еще носом крутит. Где она еще найдет такого парня? Кретинка!