Александр Старостин - Второй круг

Шаги приближались.

И в последний момент он струсил. Он рванулся к двери и повернул ключ. Шаги гремели уже совсем рядом, заполняя весь мир. Росанов заткнул уши.

Шаги затихли. Росанов затаился. Удары собственного сердца оглушали его. И «некто» рванул дверь.

— Сейчас! Я иду, — сказал Росанов, поворачивая ключ.

Дверь раскрылась — в темноте коридора возник темнолицый, улыбающийся неестественно красивыми зубами бортмеханик Войтин.

— Ты что запираешься?

— А-а, тут посторонние шлялись по коридору и рвались, — соврал Росанов.

— Я тебя понял.

Войтин разделся, аккуратно сложил одежду и забрался под одеяло.

Глядя на Войтина, Росанов подумал: «Надо жить настоящим». В противовес этим непрочным рассуждениям о жизни настоящим хотелось, однако, думать о некоем спасительном будущем.

«Вот вам, товарищ Росанов, ад. Получите и распишитесь. Сумма прописью. Как товарищ Ирженин говорил: «Если сделаешь что-нибудь не так, то будет расплата».

Все спасительные мысли расползались, и лезло, как улыбающееся свиное рыло, «оно» — жизнь будущая. Почему свиное рыло? Почему «оно» улыбалось? Почему «оно» было довольно собой? И он вспомнил стихи из районной газеты, посвященные одной свинарке. О-о, это были прекрасные стихи пятидесятилетнего поэта!

А Войтин уже храпел. На форточке что-то стучало.

Росанов надел брюки, рубашку и туфли, чтоб не слишком греметь сапожищами, и двинулся по коридору. Несколько раз измерил длину темного коридора шагами и внезапно остановился у двери седьмого номера. Из-под двери шел свет.

Плохо соображая, что делает, Росанов постучался.

— Да! — донесся, как из бочки, густейший бас Ивана Ильича.

Росанов вошел. Иван Ильич сидел на кровати и читал газету.

— Садись. Чего стоишь? — сказал он.

Росанов сел на табуретку.

Он чувствовал, что следовало бы объяснить причину столь позднего визита, но с него не требовали отчета, и потому сидел, уставившись в темное окно, где между занавесок видел собственное сдвоенное отражение в неровном стекле.

— Не спится? — спросил Иван Ильич.

— Не спится. Совесть загрызла. Схожу с ума. — Росанов опустил голову. — Не знаю, что делать, — заговорил он. — Больше не могу! Когда-то отпускали грехи… Искупление… Отпустите мне грехи!

Иван Ильич нахмурился. Его молчание показалось Росанову бесконечным.

— Как же я… это… ну, могу? — спросил он. — Сам во всяк час… э-э… ну, одним словом, не огребался от дурного…

— Нет, нет! — возразил Росанов. — Вы можете. Я это чувствую. Праведник ведь не тот, кто ходит в рясе, или как там оно называется, а чья жизнь светла и поучительна… Вы три дня тому или сколько — не помню, мальчишку вылечили. Это вы. И снег пошел, как вы сказали… Вы и Юру воскресили. Вы сказали: «А вдруг он жив». И он жив. Сейчас работает в ПДО. Вы своей жизнью достигли… этой… ясности. Если не вы, то кто ж другой?

Иван Ильич покрутил головой и невесело улыбнулся.

— Сам не знаешь, что речешь… Мальчишке… э-э… от укола, а снег — к перемене погоды осколок… короче… болит… Ну, когда нас сбили… в Витебской…

— Я вам не верю. Вы просто маскируетесь.

— Э-э, паря, ты совсем… того… Я неверующий… И водку пью… и партийный к тому же… Вообще-то верующий…

— Вот, вот, — обрадовался Росанов, — но при чем здесь вера? Вера — это не религиозность, а ощущение единства со… всем…

— Верующий в наш народ… Что он… не того… и пребудет вовеки… Есть в народе нравственное начало… Он — начало жизни и… и отец всех богов, бывших и будущих… Всё — люди. Всё — от людей. И бога придумал человек… Выходит, что и человек… ну… чего-то стоит… Выдумать такое. А-а?

— Снимите с меня камень, — почти потребовал Росанов.

— С тобой, паря, и в самом деле… это… А-а? Нехорошо с тобой… Давай говори… Только по порядку… Я так-то плохо… Тугодум… Медленно говори…

Росанов задумался. Он никак не мог выбрать начало для своего рассказа. Где начало? Как его голубоглазый предок выполз из теплого ила и прошлепал по берегу, оставляя бороздку хвостом и пятипалые следы по сторонам ее?

— Я своей матери не помню, — начал он, — так… что-то такое… Одно помню, как она после умывания не вытирала мне лицо полотенцем, а выводила на солнце… Ну чтоб я был «обветренный». Это помню… Мне было тогда года полтора. Не знаю точно… Я не знал женщины в ее высшем проявлении — в материнстве. Что такое женщины? Что они такое? О них думаешь, они всегда оказываются рядом, их всегда видишь, а они как кошки: даже видят что-то другое. Я совсем недавно с одной старой, страшной… Я ее не любил: бес попутал… Теперь я понял, что если «это» без любви, то наступает расплата. Такая расплата! Я знаю, какая расплата — врагу не пожелаешь. Я оставил первую любовь свою…

— А мать где?

— В войну погибла. Она была партизанка.

— Ну, тогда ты чего-то заврался, — Иван Ильич покрутил головой и вздохнул. — Э-э, паря! А ты говоришь… Вот она и есть святая… Раньше таких к лику святых причисляли… Как же так? Она за народ… Э-э! А ты говоришь… Не надо. Нехорошо… Увидь в каждой ее… Ну не в каждой, а в одной, не суетись… И женись на ней… И детей научи, чтоб… помнили, одним словом… И сам поступай, как она поступила бы теперь… Совсем у тебя какая-то каша в голове… Заумничался ты совсем. Чего ко мне пришел? С матерью говори… С ней…

— Так я не знал ее! Я ее не помню!

— Как не знал! — возмутился Иван Ильич. — Знал… Вот… И знаешь, — успокаиваясь, он покрутил головой. — Не надо… женись.

— Так я женат!

«А ведь я в Маше увидел ее, но как-то странно — через Димитрия Донского и радость. Опущенные уголки глаз…»

— Ну вот и живи… Хорошо живи… А где это… с твоей… матерью?

— Там же, где и вас сбили, — в Витебской области. Я там бывал несколько раз. И все путаница какая-то. Никто не знает толком ничего. Точнее, все знают, божатся, а говорят самое разное… Один бывший командир партизанского отряда сказал: «Мост подрывали, а не подорвали — сами все покалечились — не профессионалы. Ну а она ходила в лес, будто бы по грибы, и делала перевязки. Она была фельдшером. Кто-то ее предал. Места, где были партизаны, она не сказала… За это. Другой, бывший прокурор, сказал мне: «Она окруженцам помогала. За это». Ну а связной, старик лет девяноста, как увидел меня, и спросил: «А ты не отец ли той девочке будешь?» Я-то с бородой был тогда… У старика все как-то сместилось во времени… Ну а матери тогда было девятнадцать лет…

Во время этого сбивчивого рассказа Иван Ильич приподнимался с койки, и Росанов не заметил, что он уже стоит во весь свой рост, и продолжал говорить, опустив голову: