Александр Старостин - Второй круг

К вечеру двигатель был опробован, и Росанов обнародовал «сюрприз» — копию телеграммы от пятнадцатого, что самолет к облету готов.

— Ура! — первым закричал Букин, потирая руки. — Оказывается, ты, инженер, хороший человек, грамотный.

— Радоваться будете в Москве, месье Букин, — обрезал его Росанов.

Он пошел в свой номер и лег спать, заранее пугаясь безделья, но пришли техники и пригласили его играть в «храп» — аэрофлотовскую карточную игру, не требующую умственного напряжения. И Росанов пошел.

— Где Букин? — спросил он, медленно выдавливая одну карту из-под другой.

— У местных ребят гудит.

— Не совестно ему гудеть за их счет уж и не знаю какой месяц?

— Прости его, инженер, — загалдели техники, — не пиши рапорта.

— Может, меня и в «храп» пригласили играть для дипломатических переговоров? — засмеялся Росанов.

В это время в дверях и возник Букин собственной персоной, в шапке, надетой задом наперед.

— Хорош! — сказал Росанов. — Пошел самолеты обслуживать? Товарищи сопли морозят, а он гуляет за чужой счет. Прихлебатель. Глаза б мои тебя не видели!

Букин, наклонившись, уставился в карты Росанова. Он с трудом удерживал равновесие.

— Пас! — крикнул он.

— Не мешай, — отмахнулся Росанов.

— Храп! — заорал Букин. — Храп!

— Вист. Как ты можешь теперь глядеть в глаза своим товарищам? — Росанов понимал, что берет тон учительницы младших классов, и чувствовал свое полное бессилие. Букин был неуязвим. — Не мешай. Сейчас я не на работе и не начальник — я лицо частное. Учти это.

Пошел следующий кон.

— Пас! — крикнул Букин, хотя Росанову пришла игра на «Аэрофлот» — туз и шестерка.

«Его даже бить как-то неловко», — подумал он и объявил «Аэрофлот».

Букин постоял, покачался, «подумал» и запел, показывая на Росанова и подмигивая: «Зачем вы, девушки, красивых любите? Непостоянная у них любовь».

Потом выхватил из внутреннего кармана бутылку «Портвейн-777» и графским жестом выставил на стол.

— Инженер, прости его, — снова загалдели техники.

Росанов невесело улыбнулся:

— Ладно. В России всегда хорошо жилось придуркам. А получишь премию за трудовые подвиги, веди на нее всю бригаду в ресторан.

— Спасибо, инженер, — сказал Букин, — ты хороший человек. И тебя приглашаю!

Он хлопнул Росанова по плечу.

— Ты мне и здесь осточертел.

«Хорош я был, читая ему мораль о товариществе, — ухмыльнулся Росанов, — на него и злиться невозможно. Вот у кого надо учиться жить. Ну прямо даос!»

Каждый день он бегал на почту, писем не было. Женщина на почте уже запомнила его и, не спрашивая документа и не глядя в ящик, говорила:

— Пишут.

Как-то он встретился с Максимом:

— Что-то из дому не пишут.

— Это ничего, — успокоил тот, — там просто ждут тебя со дня на день.

«Наверное, Люция Львовна написала очередное письмо, а Нина вскрыла его. Тут и ей не сразу сообразить, что делать. Потому и молчит», — думал Росанов.

— Иван Ильич здесь?

— Да, живет в седьмом номере. Заходи ко мне — без церемоний. Дверь всегда открыта.

Росанов подошел к зеркалу и только тут; вспомнил, что не брился несколько дней.

«Его некрасивое лицо украшали мерзкие усики», — правел он цитату. Потом оделся и пошел в магазин. Он, собственно, не знал, зачем ему в магазин.

Не раздеваясь, прямо в меховой куртке, не снимая шапки и сапог, с папиросой в зубах, он повалился на койку и, с отвращением затягиваясь дымом, бормотал вслух:

— Тошно! Как тошно! Где же шанс? Куда прыгать? И дышится трудно, наверное, из-за неудобной позы.

За окном завыла собака.

По форточке что-то застучало, как настенные часы, но это были явно не часы. Уже несколько дней он собирался поглядеть, что там, да всякий раз забывал. И лень было. Не до того. Тик-так, тик-так!

Наступила ночь. Он так и продолжал валяться. Потом слетка приподнял голову, и ему показалось, что кто-то заглядывает в окно, приставив ладони к лицу. И вдруг это лицо озорно улыбнулось и как будто подмигнуло — Росанов, вздрогнул.

«Чепуха — второй этаж, — подумал он и хотел было погасить свет и убедиться, что нет никакого лица, но ему почему-то сделалось страшно при одной только мысли остаться в темноте. Темноту теперь — так он представил — должна заполнять черная, скрипящая на зубах пыль и еще что-то крутящееся с бешеной скоростью, как шпиндели станков.

Конечно, он понимал, что все это самообман. Но продолжал выдумывать «ужасы».

Он поднялся, повесил куртку и вышел в коридор. Его тяжелые сапоги загремели по линолеуму, и вдруг совсем рядом, в темноте коридора, раздался стон. Росанов испуганно повернулся — в тени стояла не замеченная ранее женщина. Ее щека была повязана красным.

«Притворяется! — догадался он. — И у нее совсем не болит зуб. Дурачится».

Он смущенно кашлянул и добрел до умывальника. Отвернул кран — воды не было. Он снял с крючка ковшик и внимательно осмотрел его — нет ли тараканов. Потом жадно напился ржавой «про запас» воды из бочки и пошел к себе, глядя на свою все удлиняющуюся тень на линолеуме. Женщина исчезла. Куда исчезла? Ведь здесь, на этаже, нет женских номеров.

Подойдя к своей двери, он увидел в дырке, оставленной от старого замка, что-то ярко-красное и нерешительно остановился.

«Как же это так могло произойти? — недоуменно пожал он плечами. — Не может этого быть!»

Ему показалось, что вся комната наполнена теперь чем-то светящимся, красным и вязким, и если открыть дверь, то это красное хлынет на него и задушит. Зальет, как муху смолой. Он вспомнил красную изнутри телефонную будку на даче Ирженина и Любу. Потом опять муху в янтаре.

Он рванул на себя дверь и, шагнув, сбил стул — в комнате никого, на спинку упавшего стула был накинут красный, освещенный лампой свитер.

Потом он вставил ключ изнутри и думал закрыться, но ему вдруг показалось, что теперь в окно заглядывают сразу несколько улыбающихся лиц. И он решил не запираться, чтоб легче было выскочить в коридор в случае чего.

Он испуганно поглядел на окно — там была чернота, и луна походила на освещенный красным неоновым светом улыбающийся череп. Щелкнул выключателем — все исчезло — остался синий прямоугольник, расчерченный переплетами, и полосатые стекла, и луна. Самая обычная зимняя спокойная луна.

Он включил свет, задвинул портьеры, но между ними образовалась щель.

И вдруг где-то далеко послышалось ритмичное пощелкивание, как будто прилепляли и тут же отлепляли от гладкой доски замазку.

«Замазка или что-то на присосках, — подумал он, — а может, это шаги? Но почему подошвы прилипают? Как будто пол полит чем-то липким».

Шаги приближались.

«Что так медленно? Скорее бы уж! Берите меня! Тащите! Виноват! Я предал всех! Авиацию и… и… первую… эту…»