Александр Старостин - Второй круг

— Вот до чего бабы доводят, — послышался женский голос из кухни, показавшийся Росанову знакомым. И в комнату вошла врач Зоя, с которой выполняли санрейс на Канин.

— Здравствуйте, — сказала она, увидев Росанова, и слегка смутилась.

«Ну, все ясно», — подумал Росанов, раскланиваясь.

— Как наш самоубийца поживает? — спросил он.

— С ним все в порядке. Между прочим, человек редкого мужества.

На вопросительные взгляды гостей Зоя ответила:

— Мы знакомы оттого, что ездили вместе на Канин.

— А вы, молодежь, — обратился Максим к двум девочкам лет четырех и мальчику лет трех, — вот за эту линию не заходите. А то будет ремня.

Он достал мел и провел на полу линию. «Неужели так и таскает мел в кармане?»

— Там ваша территория, здесь — наша. Понятно?

Дети сказали, что понятно.

Росанов сел и начал сосредоточенно лепить пельмени.

— Дымит печка, — сказала одна из женщин, — отчего?

— Лучше умереть от дыма, чем от радикулита, — изрек Максим. Он был балагуром.

Пельмени отвлекли Росанова от мыслей, и он полностью отдался этому занятию, которое подразумевает удовольствие в дальнейшем. Ему пододвигали кружочки теста с фаршем, а он, перегнув, залеплял кружок, сводил в одно острые хвостики и клал готовый пельмень на фанерку, придерживаясь, как и все, порядка в раскладе для удобства подсчета. Пельмени обязательно надо сосчитать, чтоб потом похвастаться: съели полторы тысячи или две. Шла неторопливая беседа ни о чем: о самолетах, о болезнях, о панбархате, о детях, о погоде, о солении капусты, строительстве БАМа, о собаках, об ослах, о розах и Тегеране.

Наконец все тесто вышло, пельмени были пересчитаны, а тем временем две другие женщины принялись за стол: подали грибы, капусту, соленые огурцы.

— Ну-ка, мать, — обратился Максим к жене, — что там у нас есть на компрессы? У нас тут сухой закон на время навигации, — пояснил он Росанову.

— На шкафу. Сам лезь. У меня юбка узкая.

Росанов забыл о своих заботах и что-то двигал, что-то куда-то выносил, чему-то смеялся. Ему нравилось это скольжение по поверхности, когда не задумываешься даже о том, как мало знаешь людей. И уже через несколько минут его плоть, согретая изнутри, трепетала от предвкушения: жирная осенняя оленина и настоящие пельмени.

— Дорогие товарищи! — поднялся Максим. — Позвольте мне произнести слово о пельменях.

— Перейдем лучше сразу ко второму пункту повестки, — предложил кто-то.

Росанов внимательно посматривал на общество, стараясь понять, кто с кем. Потом подумал, что жизнь имеет видимость. И видимость — это одно, а то, что не видно, — это другое, третье, четвертое. Невидимое так сложно, и перекручено, и разноцветно. И как только оно вмещается в ограниченную оболочку видимого? И за каждым словом стоит второе, третье, четвертое. Матрешки. Люди тоже матрешки, деревянные разноцветные фигуры.

Когда Росанова спросили, откуда он знает Костенко, он ответил:

— Я с ним учился.

Женщины переглянулись.

— А что, это плохо? — спросил он. — Ну то, что мы вместе учились?

— Да нет, это неплохо, — ответила жена Максима.

— И ты давно на Севере? — спросил мужчина с красным, как у большинства техников, лицом.

— Я — чечако, — сказал Росанов, виновато улыбаясь.

И все потупились, словно он сказал не то.

— У нас таких слов нет, — пробормотал Максим под нос, — нет ни салаг, ни этих… У нас просто говорят, сколько работал на Севере. И все.

«Вот он — первый урок, — подумал Росанов, заливаясь краской, — пижонство здесь не в ходу».

Он вспомнил, что у Костенко был полный Джек Лондон, которого тот знал наизусть, не осмеливаясь сомневаться даже там, где этот большой писатель совсем уж завирался. Впрочем, Костенко был лишен чувства юмора и чувства реальности и слишком всерьез относился и к себе, и своему туризму.

И Росанов подумал, что, наверное, есть что-то тайное, связанное с Костенко, ставшее явным. И еще он подумал, что здесь, за тысячи километров, люди ближе друг к другу, чем соседи на одной лестничной клетке в большом городе.

Детишки сидели за своим столом, за «демаркационной линией», и подражали взрослым.

Раздался звонок, и тут же вошла женщина, так как дверь была по-северному не заперта, и сказала, что нужен врач.

Жена Максима проглотила пару пельменей, поднялась и положила вилку. Она торопливо оделась и взяла с собой всегда собранный чемоданчик. Ей дали на дорогу яблоко. Она взяла второе.

— Больному, — пояснила она.

А стол был прекрасен: пельмени с мясом, грибами, картошкой. Копченая оленина, олений язык, рыба нескольких сортов. Все наслаждались жизнью.

Жена Максима вернулась часа через полтора. Она залпом выпила рюмку спирта, к которой раньше не притрагивалась, и расслабленно села на диван.

— Что там? — спросил Максим.

— Не пойму, что с ним, — вздохнула Зоя. Росанов вдруг понял, как она молода. Наверное, год или два, как закончила институт.

Разговоры прекратились, и все посмотрели на Зою.

— Ты бы, мать, шубу сняла, — сказал Максим с шаржированным упреком. Зоя не обратила внимания на его предложение.

— Температура около сорока-… Ребенок… Мальчик. И судороги. А легкие чистые. Ничего не пойму! Мать с ума сходит.

— Так оно и должно быть, — заметил Максим назидательным тоном, — мать должна сходить с ума. На то и мать.

— Я не могу поставить диагноза. Я не пойму, что с ним. У него как будто все в порядке.

Зоя смахнула слезы и поднялась. Некоторое время она ходила взад-вперед по комнате, потом сняла шубу, но тут же снова надела и двинулась вон.

— Ты куда?

— Туда.

Она вернулась, вытащила из холодильника коробку, положила в чемоданчик и направилась к выходу.

— Засандаль ему пенициллина, — посоветовал Максим.

— Я сделала укол.

— Ты, Максим, оказывается, здорово разбираешься в медицине, — сказал кто-то.

— Не больше, чем она, — ответил тот.

— А отец мальчика в Булуне. Наверное, ничего не знает, — сказала Зоя. — Что делать? Что делать? Вот когда самоубийца на Канине умирал, я знала, что делать, а сейчас я в панике.

— И этого оживишь, — успокоил Максим.

Росанов поразился тесноте мира.

Зоя только протянула руку, чтобы открыть дверь, как та Сама раскрылась и на пороге неожиданно явилась исполинская фигура Ивана Ильича Нерина. Мужчины загалдели, полезли из-за стола в прихожую, тесную из-за пальто и курток. И все, даже самые рослые и крепкие, выглядели незавершенными и узкими рядом с Иваном Ильичом. Женщины — так показалось Росанову — застеснялись, словно малые девочки, и очень похорошели.

— Я… это… огонек… окно, — забасил Иван Ильич и, относясь к Росанову: — Здравствуйте, товарищ журналист.

— Ты — журналист? — удивился Максим.

— Шутки Ивана Ильича, — оправдался Росанов.