Александр Старостин - Второй круг

— И это… тебе… карточный долг из Магадана… И привет… и пленка к фото… И эти яблоки… Москвы… Дыня — Алма-Ата…

Зоя глядела на Ивана Ильича во все глаза.

— А что у тебя… эти… ну… глаза наплаканы? — обратился он к Зое, как-то нечаянно оттесненной мужчинами.

Зоя, наверное, из почтения к Ивану Ильичу сама вдруг стала косноязычной и покраснела от смущения.

— Мальчик… два года… температура сорок… легкие чистые… не пойму что… судороги…

Иван Ильич о чем-то задумался, или, лучше скажем, замолчал. И все умолкли, словно ожидая какого-то особенного совета.

— Иди… к нему… сейчас… иди… вот, — сказал Иван Ильич и неожиданно погладил ее по голове, — умница, ну, ступай теперь, ступай…

Когда дверь закрылась, все заговорили разом, забыв о мальчике.

Выбрав один из десятка вопросов, Иван Ильич ответил:

— Я… это… еду в Н. …там… надо регламент выполнить, однако… хорошо. Погода в Магадане… минус семь, как вылетал… снег и ветер.

— Погода у нас плохая, — пожаловался кто-то, — так действует на нервы.

— Потерпите… послезавтра будет… снег… Есть тут Росанов? Кто он?

— Это я.

Иван Ильич поглядел на Росанова, покрутил головой, полез в карман и вытащил письмо. Росанова внезапно прошиб пот.

— Прошли… на высоком… этом уровне… коллективное письмо… Техники… благодарят.

— Какие испытания?

— Аэросани… Видел… хорошо…

— Не замерзает решетка?

— Нет… хорошо…

Разговор был обычный: перепускали из пустого в порожнее. Всем были хорошо известны действующие лица любого рассказа.

Через полчаса вернулась Зоя. Все взгляды обратились на нее.

— Все хорошо, — сказала она, — температура упала, судороги прекратились, и сейчас, — она глянула на Ивана Ильича и заспотыкалась, — он… это… ну, спит, одним словом… Что с ним? Не пойму. Почему все прошло, тоже… Спасибо вам, Иван Ильич.

— За что? Себе говори… А зачем? Слезы? Убери! Не надо.

Зоя тут же послушно вытерла слезы и улыбнулась. И все заулыбались. И Росанов совсем забыл о своих бедах. Он видел себя на каком-то островке, освещенном солнцем, где в самом воздухе разлиты свежесть и покой. И вокруг друзья, загорелые, как пираты, в латаных штанах, босиком, и малознакомые женщины… И где-то за пальмами покачивается мачта яхты… Словом, чепуха какая-то лезла в голову — некая идея в картинках безоблачного счастья на манер Александра Грина.

В окно ударил ветер и бросил пригоршни скрипнувшей по стеклу пыли и песка. И Росанов протрезвел.

— Спасибо, — поднялся он, — всего хорошего.

— Сиди! — замахал рукой Максим. — Еще не спето столько песен. — Он показал на пельмени.

— Надо встать пораньше, чтоб начать пораньше.

Луна была красной. Летела черная пыль. Он стал думать об освещенном островке, который несется в этом пыльном морозном потоке, словно корабль.

«Все это так, видимость, — сказал он, — а сами небось тоже гуси. А как переглянулись, когда я сказал им о Костенко. «В каждом доме под полом скелет». Так вроде бы говорят англичане… И будь на месте Ирженина кто-нибудь другой…»

Он в темноте обо что-то споткнулся и проговорил вслух:

— Нет. У них все в порядке. Они — порядочные люди. И Ирженин для нее просто символ… Он хороший. А я плохой.

«А предположим, что не было б мальчика? А-а? — подумал он. — Тогда что ж, совесть моя чиста? Тогда все в порядке? А ведь никакого удовольствия! Хорошо б расплачиваться за удовольствия. А тут что? Ну, никакого удовольствия. Честное слово! Произошла какая-то путаница».

В номере никого не было. Он подошел к зеркалу — пыль въелась у крыльев носа.

«Ну и погодка! — подумал он. — А если кувыркаться на матчасти весь день? Тут не то что премии, а еще и медали надо давать».

Он вытащил мыльницу, взял полотенце и направился в умывальник.

Во всю длину темной комнаты для умывания тянулась раковина, кое-как сваренная из листового железа («За такую работу следовало бы за шиворот и мордой о раковину», — подумал Росанов). Над ней, по перспективе к грязному окну, на равных расстояниях висели рукомойники. В углу стояла бочка, на крышке бочки — ковшик. Но, впрочем, в углу был еще и кран.

Росанов открыл кран — вода пошла тонкой струйкой.

«Бочка — это запас», — догадался он.

По краю ковшика бегал рыжий таракан. Вот он сделал один круг, пошел на второй, но, наверное, почувствовал, что этак можно бегать до второго пришествия. Пополз вниз, обежал круглое дно и очутился наверху, на срезе. Побежал по краю, сунулся в воду — опять не то — и недоуменно остановился, шевеля усами и размышляя, что делать.

Ручка была приклепана к середине чаши, и попасть на нее для таракана было мудрено: тут соображать надо.

«Но это, пожалуй, единственный для него шанс, — подумал Росанов, — по ручке можно доползти до моей руки, и я его сдую на пол. Не стану же я его давить на руке. А на полу деревянная решетка, и темно».

И вдруг до Росанова дошло: таракан и понятия не имеет о существовании человечества.

«Может, и мы в некотором роде тараканы?» — подумал он.

Таракан все бегал. Росанов поднял голову — запыленная голая лампочка была под защитой проволочного каркаса. Это, наверное, чтобы кто-нибудь не разбил ее, если появится такое желание.

«А в такую погоду и не то еще можно учудить», — подумал он и вспомнил, что какого-то диспетчера АДС ударили графином, и увидел разбитый графин в урне.

«Вот этим графином», — догадался он.

А таракан, не отыскав более разумного выхода, все делал и делал свои бессмысленные круги и, наверное, недоумевал, что же это такое получается.

«У него нет шанса… Однако, есть! Есть, черт подери! — Росанов обрадовался. — Он должен прыгнуть вниз! Зажмуриться и прыгнуть. Внизу он уже вне опасности, там он на свободе. Но он не хочет прыгать. Он боится, хотя для него это совсем неопасно. Ну, зажмурь свои голубые глазки и прыгай, дурачок! Не будь трусом! Не будь как Росанов».

Ковшик медленно наполнялся водой.

«Ну, прыгай! — советовал Росанов. — На господа не рассчитывай. Рассчитывай на свои силы и свой разум».

Таракан не прыгал. И тогда Росанов сдул его.

«Ладно, беги, дорогой товарищ. Вот бы меня еще кто-нибудь сдул, как я тебя».

Он вылил воду в рукомойник. Воду надо экономить. А вода здесь кругом. Только замерзшая. Ткни лопатой — и под слоем травы и мха вечный лед.

Чуть свет он поднял своих техников.

«Ну а как на них воздействовать? — спросил он себя. — Тут аэросаней нет».

— Сегодня надо произвести демонтаж двигателя, — сказал он, — и содрать его к чертям!

Он был бодр и даже весел, зная, что работы впереди по горло, пустой беготни по начальству и складам — еще больше, и, следовательно, думать вообще не придется, а когда ни о чем таком не думаешь и живешь только настоящим, жизнь бывает вполне сносной.