Александр Старостин - Второй круг

— Раньше мы так не рассуждали. Уж больно ты жаден до денег.

— Да, я плохой. Я за «так» упираться не хочу. За мои руки и мою голову надо платить чуть побольше. А то вы делаете вид, что платите мне, а я делаю вид, что работаю. За неделю ваша техника блестела бы — хоть на выставку достижений тащи, а так — сидите в дерьме. Я не против.

Он покосился на часы. Пожалуй, можно и сворачивать боевые знамена.

— Да, ты парень башковитый, — проговорил начальник, рассматривая эскиз, — конечно, я понимаю, а права не имею. Только государство тебя учило, и потому ты должен работать.

— Я и так работаю — на аэродроме.

Через несколько минут Росанов уже двигался по территории выставки, мало отличаясь от тех, кто пришел сюда ознакомиться с достижениями в различных областях.

С автобусом ему повезло: ждать не пришлось, и было свободное место. Он сел и задремал, прикидывая в уме, что в восемнадцать доберется домой, поспит до девятнадцати, в девятнадцать тридцать поедет на работу и в двадцать сорок пять доберется до места. Ну а если на работе еще удастся и поспать часа полтора, то жизнь будет вообще прекрасной и даже удивительной.

Нина после родов раздобрела, совсем перестала следить за собой, в ее походке появилась уверенность.

— Как Настька? — спросил он.

— Как будто лучше. Устал?

— Нет.

— Я тебя, Росанов, люблю за то, что ты никогда не ноешь.

— Толку-то? Был бы толк, ныл бы.

Она дала подержать ему крохотное, пугающе невесомое тельце ребенка в фиолетовых колготках, доставшихся по наследству вместе со всяким прочим детским барахлишком от мальчика, сына Нининой подруги, тоже бывшей стюардессы.

— А чего? — сказал Росанов. — Девчонка как девчонка. Бывают дети и похуже. Как думаешь? Ей-богу, бывают и похуже.

Нина поглядела на него с упреком.

— Ладно. Забери, — сказал он.

Нина поняла, что теперь надо идти вместе с Настькой куда угодно и вернуться в девятнадцать десять с готовым ужином.

И Росанов заснул. Он научился засыпать в любое время суток. Вот только просыпаться не научился.

Через час двадцать он уже сидел за столом. Нина, стоя рядом, убеждала его, что все будет хорошо (он, кстати, и не говорил, что все плохо), и она сбросит лишний вес, и они будут отдыхать где-нибудь на юге или в Прибалтике, и пойдут в Домский собор, и послушают орган.

Через десять минут он уже ехал в переполненном автобусе. Потом метро. И снова автобус. И думал:

«Нет, Витя, так дело не пойдет. Так ты загнешься. Надо срочно делать карьеру. Иначе каюк».

Петушенко был мрачен. У него болел живот. Он вытащил из портфеля банку с хреном и принял ложку.

— Построили вторую взлетную полосу, — сказал он, когда боль утихла.

— Знаю.

— А зачем?

Росанов пожал плечами: говорить не хотелось. Вот бы сейчас поспать!

— Нет, ты скажи, зачем она? — не унимался Петушенко.

— Мне вообще-то не докладывали, — Росанов зевнул, — наверное, нужна зачем-то. Наверное, самолеты будут на нее садиться.

— А теперь вокзал надо сносить, чтоб на его месте построить рулежные дорожки и стоянки.

— Может, обойдется, — предположил Росанов. — Может, не надо сносить.

— А разве старая полоса плохая?

— Неплохая. Отличная полоса. Но с двумя полосами лучше. Вдруг будет сильный боковой ветер — тогда садись на другую. Так, наверное?

— Так-то оно так. Но сколько деревьев вырубили! Ты видел, сколько зеленых друзей вывели?

— Что же делать? На деревья садиться не положено по наставлению по производству полетов. Тогда нарушится главный принцип гражданской авиации — полная безопасность.

— Ты не иронизируй, — проворчал Петушенко, — леса — это «легкие» планеты.

— Ты прав, пожалуй, насчет «легких».

Росанов достал термос и налил себе крепкого чая.

— Но это еще не все, — не унимался Петушенко, — тут ведь еще и деревню надо сносить: она оказалась в створе аэродрома. На ее месте нужно строить ближнюю приводную станцию.

— Ага.

— А людей куда? Куда деревню-то? В новые благоустроенные дома. А где дома? Из нашего жилфонда?

— Вообще эта деревня уже давно была не на месте, — Росанов отхлебнул из стаканчика, — ее еще сто лет назад надо было передвинуть. А крестьянам, думаешь, приятно слушать, как гудят аэропланы?

— Неприятно.

— А скотина и всякие там куры и гуси, думаешь, любят рев турбореактивных движков?

— Нет, нисколько не любят.

— Критика — это хорошо, но, прежде чем критиковать, надо знать, что ты хочешь предложить взамен… А шлепать языком… Я не об вас! — спохватился Росанов. — Я вообще.

Петушенко уставился в план вылетов. Росанов пододвинул к себе журнал передачи смены и стопку бортовых журналов, чтоб ознакомиться с замечаниями экипажей.

— Ходят слухи, что нам повысят зарплату, — сказал Петушенко.

— Тогда бы я послал машинки для стрижки газонов куда-нибудь подальше.

— И еще я ухожу в отпуск. Останешься вместо меня. Начинай помаленьку входить в роль. Побольше требовательности. Дави их.

«Погоди, они тебе еще устроят красивую жизнь», — подумал Росанов.

— Все ясно с планом вылета и работой на ночь? — спросил Петушенко.

Появились переодетые техники, расселись.

— Товарищи! — сказал Петушенко, поднимаясь. — Должен вас предупредить, что у нас сейчас работает комиссия, которая выявляет причины наших неудач после модернизации. Повнимательнее. У всех есть при себе регламенты?

Техники промолчали. Только Дубов заулыбался.

— Могут спросить у любого. Регламенты должны быть со всеми вклейками, дополнениями и изменениями. Если встречу кого без регламента — не обижайтесь. Ясно?

Дубов, продолжая улыбаться, кивнул.

— Далее! Просмотрите весь свой инструмент. Инструмент должен быть отмаркирован. Встречу кого с немаркированным инструментом — не обижайтесь. Недавно прилетел лайнер из Энска, и во втором движке обнаружили ключ на двенадцать, открытый, без марки. Кто работал этим инструментом? Кого сажать? Неясно. И еще! К вопросу о внешнем виде. Приведите себя в порядок. Академик… то есть извини, Лысенко, постирай в бензине свой комбинезон. Ты что, нарочно на себя масло льешь? А на матчасти тебя видно не так уж и часто…

Лысенко сердито засопел.

— А ты, Мухин, поменьше занимайся демагогией, — продолжал Петушенко, — языком любишь болтать много, а об самолетах забываешь. Еще об экономии… Товарищи! Немаловажное значение имеет экономия. Зачастую наблюдаются отдельные случаи халатного отношения. Так, например, некоторые товарищи льют отработанное масло на землю. Увижу — не обижайтесь. Это масло еще имеет народнохозяйственное значение.

Закончив разбор, он бодрой походкой прошел в кабинет начальника цеха, оставляемый на ночь начальнику смены. Строгов, сложив ладони, прислонил их к щеке и захрапел, показывая, что Лепесток пошел спать, — техники засмеялись.