Аркадий Инин - Вот и лето прошло...

— Зачем же вы про Таню!

— А як же ж? Нехай все про всё знають!

В его голосе была несокрушимая уверенность в этом, даже, я бы сказал, святая вера. Противопоставить ей мне было нечего. Я вскочил из-за стола. Но он ласково придержал меня за рукав.

— Не, не, Льока сказала: «Меня дома не будет, скажить ему, нехай и не звоныть».

Я снова уселся. Хозяева сочувственно наблюдали за отражавшимся на моем лице крушением корабля личной жизни, устроенного от всей щедрой души их неугомонным другом и гостем. А Карпо Иванович, сияя все той же убежденной безмятежностью, уже предлагал мне общеизвестное спасение из всех кораблекрушений нашей жизни — протягивал наполненную рюмку.

— Выпьемо! С добрым свиданьицем!

Я автоматически взял рюмку и автоматически произнес:

— Ваше здоровье!

— Та и наше, и ваше!

Карпо Иванович заботливо протянул мне наколотый на вилку огурчик. Я еще чуть поколебался, браво опрокинул рюмку… и сразу захмелел. Даже еще не успев закусить нежнейшим огурчиком.

Я ведь не врал Тане, когда говорил, что, как и ее Юрий, я слабопьющий. Но при этом не сказал ей, что я еще и практически никогда не пьянеющий. Только иногда, очень-очень редко, вот как сейчас, что-то такое происходит в моем организме — или в окружающем его мире? — и тогда одной-единственной рюмочки, даже наперстка, вполне достаточно, чтобы все поплыло у меня перед глазами, тело обволоклось сладким теплом, все печальные мысли куда-то улетучились и осталась только одна, утешительная: конечно, алкоголь — враг, но иногда все же и друг, помогающий расслабиться, забыться, отключиться…

Так я сидел, и думал свою убаюкивающую думу, и обводил всех добрыми глазами, и улыбался всем. А Карпо Иванович, уже забыв обо мне, продолжал беседу, прерванную моим появлением.

— От я и говорю: самый щаслывый день у меня був девятого мая шестьдесят пятого года!

— Сорок пятого, — поправил Петр Семенович.

— Ни, шестьдесят пятого! Двадцать лет Победы. Мы после вийны лет пять ордена та медали носили? Носили. А потом их пятнадцать лет в сундуках ховали?.. Ховали.

— Было, было, — соглашался Петр Семенович.

Отец тоже мне рассказывал об этом. После войны солдаты несколько лет гордо носили ордена и медали не только на парадных, но и на будничных костюмах, да и какие в то тяжкое время были костюмы — всё те же гимнастерки и кители. Потом стали носить вместо самих орденов лишь орденские планки. А затем и они стали исчезать — незаметно и необъяснимо. То ли фронтовики ощутили какую-то неловкость; чего, мол, мы выставляем напоказ былые заслуги? То ли просто всем хотелось мира, спокойствия, счастья, хотелось поскорее забыть о горе и страданиях и без того ежедневно, ежечасно напоминавшей о себе страшной войны? А может, были еще какие причины, но так или иначе, а лет на десять исчезли ордена и медали с костюмов и платьев. И появлялись только изредка, в праздники.

Но настал этот день — двадцать лет Победы. И вдруг так ослепительно, а для нас, мальчишек, — это я уже помню — еще и так неожиданно засверкали на улицах, в магазинах, в троллейбусах — вынутые из хранилищ и начищенные до блеска награды всех степеней и достоинств.

— Ну от, в той день — через двадцать лет — мы их знову на грудях повыставляли, — басил Карпо Иванович. — И знаете, що я побачив? Що у всех крикунов, всяких завов и замов — орденов с гулькин нос. Так, у кого медалька, а у кого и той нема. А у нашего сторожа школьного Панаса — три ордена Славы! А у тихого физика Микиты Павловича, якого наши пацаны промокашкой кличуть, Звезда геройская! А у математика, якого на усих педсоветах живцем едять, на пиджачке места нема, куда еще ордена приколоть! Розумиешь?

— Розумию! — тоже перешел на родную украинскую речь хозяин. — Правду ты кажешь, Карпо, но це не уся правда. От у нашего начальника управления тоже грудь в орденах. А тильки ордена́ ему души не прибавляють. Ты до него заходишь, по делу заходишь, а он все морщится, кривится… Аж охота плюнуть и уйти!

Я вдруг очень громко и некстати рассмеялся. Все удивленно уставились на меня: что тут смешного?

Пришлось объяснять. Действительно смешно. Хотя, скорее, грустно. Меня тоже прямо выворачивало от этой привычки нашего полковника кривиться и морщиться при разговоре. И тоже порой хотелось плюнуть и уйти. Но я как-то раз не удержался, спросил у секретаря, в чем дело. И дело оказалось в том, что когда брали бандита Поперечного, наш полковник — тогда еще майор — тоже был там. Пуля Поперечного ему какой-то нерв повредила, и теперь у него такой нервный тик. Поначалу чуть ли не паралич был. И то, что он сейчас в строю, а не в санатории, так за это ему, может, еще один орден полагается… В общем, ни черта мы, оказывается, друг про друга не знаем!

Я изложил все это, а последнюю мысль мне почему-то захотелось внедрить в сознание моих слушателей особенно внятно и торжественно. Я встал с рюмкой в руке и провозгласил:

— Друзья! Товарищи! Люди! Почему мы так мало знаем друг друга?!

Далее столь пламенно начатая речь не удалась — Карпо Иванович потянул меня за полу пиджака, и я шлепнулся на стул.

— Верно кажешь! — одобрил он. — Ничего вы один про одного тут у городе не знаете! А от у нас в Санжарах…

Он не договорил и от полноты нахлынувших чувств затянул традиционную украинскую, без которой, наверно, не обходится ни одно застолье в его прекрасных родных краях:

И Петр Семенович с Елизаветой Николаевной дружно сдвинулись плечами, одинаково подперли кулаками подбородки и подхватили:

Мотив я знал, а слова — нет. Так что я только подмурлыкивал и смотрел на поющих с любовью. Они мне очень нравились — простые хорошие люди за широким крепким столом посреди старой основательной мебели в добром надежном доме. Я любовался ими, я переводил взгляд с Карпа Ивановича на Петра Семеновича, с Петра Семеновича на Елизавету Николаевну, с Елизаветы Николаевны на… Так-так! Переводя взгляд с Елизаветы Николаевны, я обнаружил сидящего рядом с ней Юрия Сергеева.

Он тоже подпевал, блаженно улыбался и был под явным хмельком — такой, каким я видел его на фотографии под стеклом журнального столика у Тани. Я тряхнул головой. Я протер глаза. Но Юрий не исчез. Естественно, я знал, что этого не может быть, потому что такого не может быть никогда. Но все равно это уже было, это произошло, и это означало, что пришла пора мне снова мысленно побеседовать с человеком, которого я ищу…

— ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ!

— ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ!

— ПОСЛУШАЙТЕ, ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ, МЫ ВЕДЬ УЖЕ НЕПЛОХО ЗНАКОМЫ, ДА ЕЩЕ И ВСТРЕТИЛИСЬ ЗА ТАКИМ ХОРОШИМ СТОЛОМ… НУ, НА БРУДЕРШАФТ МЫ ПИТЬ НЕ СТАНЕМ, НО, МОЖЕТ, ПРОСТО ПЕРЕЙДЕМ НА «ТЫ»?