Эмэ Бээкман - Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка [Романы]

Я решительно выбираюсь из-под вагона, оглушительный шум сжимает мне голову. Вскакиваю на буфер, носком туфли упираюсь в щель между досками вивария, подтягиваюсь, хватаюсь за край крыши и рывком залезаю наверх.

Я стою на крыше, расставив ноги. Меня охватывает ликование. Я вышел из темного укрытия!

Вертолеты освободились от своей ноши. Поодаль в неровном строю стоят танки, рычат и ревут, как доисторические броненосцы. Вертолеты стремительно поднимаются в воздух, летят вертикально, словно у каждого под брюхом гигантская пружина, которая, раскручиваясь, толкает машину вверх. Вот они уже кружат над каньоном, набирая высоту и теряя отчетливые очертания, и постепенно становятся прозрачными, как стрекозы, их рокот ослабевает, превращаясь в гул.

Теперь танки увеличивают обороты и для чего-то берут разгон. Мое недавнее предположение: вертолеты транспортируют танки на свалку — было всего-навсего жалкой уловкой, придуманной, чтобы успокоить себя. Организм военной машины бессмертен, здесь не действуют законы, определяющие продолжительность жизни людей и вещей; орудия убийства находятся в постоянном процессе обновления, они не подвержены старению, угасанию, тлению и распаду.

Непостижимый язык войны — радиосигналы, условные знаки — остается вне нашего восприятия. Я не знаю, что будет дальше. Мы не можем ни к чему быть готовыми.

Неожиданно из всех танков одновременно в воздух взметаются синие клубы дыма, тяжелые машины срываются с места, башни вращаются на ходу, стволы пушек поднимаются вверх — сверкает огонь.

Одна из мусорных куч воспламеняется.

Черный дым собирается в стенах каньона и растекается, не поднимаясь в небо. Танки бесцельно кружат вокруг горящего мусора, кажется, будто это движение лишено всякого смысла. Затем они выстраиваются друг за другом и, ревя моторами, устремляются в огонь. Может быть, в бронированных чудищах сидят камикадзе? Или нашпигованные программой роботы? А что, если испытываются невоспламеняющиеся танки? Или имитируется шквал огня в военных условиях и людей проверяют на храбрость?

Я успеваю сообразить, что, если б в танках находились люди, они были бы примерно одного возраста с оцепеневшими от ужаса хозяевами карьера, прячущимися под вагоном. Те, кто находятся сейчас в чреве ревущих машин, не могут обмануть себя иллюзией, что предыдущие поколения отстрадали за нас наши возможные страдания. Сегодня немыслимо свести все к одному знаменателю. В высокоразвитом мире каждый кружится на своей орбите, блестящий век эгоцентриков, былые возвышенные идеи оказались наивными и не могут сплотить людей. Сплачивают иные силы: выгода, приказ, страх.

Хлопья сажи летят в лицо, прилипают к коже. В ушах гудит, я жадно хватаю ртом удушливый дымный воздух. Крыша вагона вибрирует под моими ногами. Щиплет глаза. Горящие леса были ерундой в сравнении с этим. Объятая пламенем мусорная свалка распространяет зловоние. Огонь проникает внутрь вещей, тут и там вверх взлетают снопы искр, вырываются лиловые и оранжевые языки пламени.

Им там, в танках, наплевать на все — щекочущая нервы свистопляска. Огнеупорная обшивка и противогазы; человеческий разум изобрел надежные средства защиты для горстки избранных, для тех, кому предопределено уцелеть при любых обстоятельствах.

Поодаль вспыхнуло новое пламя. Очевидно, горит тот водоем, на крутой берег которого я приземлился на своем покалеченном планере. Интересно, чем они облили водную поверхность, чтоб столб пламени взвился на высоту нескольких десятков метров!

Я вижу все, что происходит, я стою в полный рост на крыше вивария, в едком дыму; я стою, подобно мишени, но никому нет до меня дела, бессмысленно тратить время на отдельных людей, пусть, не вынеся ужаса, умирают от разрыва сердца, великая сила служит великим целям! А может, я кажусь издали какой-то частью мусорной свалки; есть люди, которые считают других людей хламом, — это тоже одна из отличительных черт современного перенаселенного мира — иначе к чему эти готовые уничтожить нас чудовища?

Колеблющееся над горящей мусорной кучей черное облако охватывает все большее пространство, временами языки пламени исчезают в дыму; рассчитывать на то, что огонь скоро стихнет, нечего, в остатках окружающей человека среды таятся неисчерпаемые запасы энергии, в данном случае подогревается и без того раскаленный воздух. Огонь, бушующий в каньоне, пожирает запасы кислорода, карьер, выдолбленный в земной коре, — это мешок, наполненный тяжелыми продуктами горения, и этот мешок изолирован от воздушного океана. Все мы попали в гигантскую газовую камеру, где мучительно медленно происходят необратимые и губительные процессы.

Я всегда высмеивал разговоры о конце света.

Вероятно, буду высмеивать и впредь, если только сейчас не остановится дыхание.

Да и что еще остается человеку?

душливое зловоние проникает в ноздри, во рту появляется какой-то прогоркло-кислый вкус — хочется сплюнуть и окатить лицо холодной водой. Но даже высморкаться невозможно, мы лежим под виварием, тесно прижавшись друг к другу, страх придавил нас, превратив в горстку схожих существ — бесполых и без возраста. Тела наши почему-то переплелись. Очевидно, все страдают от отвратительного смрада — смеси дыма, угара, пота, тления и конечно же бензина, этот запах исходит в основном от меня, собирателя живой воды для моторов, первопроходчика мусорных куч, мастера по отвинчиванию пробок на баках с горючим — сезам, откройся — выцежу оттуда все до капли.

Время от времени в глазах мутится. Я поминутно вздрагиваю, словно пробуждаюсь после наркоза, и мысленно призываю себя к порядку: Фред, не забудь, как тебя зовут, постарайся сохранить здравый смысл.

Внезапно замечаю, что мои пальцы впились в ногу Флер. Пытаюсь отдернуть перепачканную в масле руку. Онемевшие пальцы скользят по земле, будто покрытой ржавой крошкой, я смотрю на кисть своей руки как на некоего диковинного зверя, двигающегося боком. Только сейчас отдаю себе отчет в том, что ничего не почувствовал, прикоснувшись к Флер. Кажется невероятным и даже смехотворным, что еще недавно мы украдкой переглядывались, ища в глазах друг у друга какую-то тайну. Чудовища, завладевшие каньоном, посеяли среди нас панику, мы повели себя точно загнанные звери и дочерна вытоптали то воображаемое пространство, которое покрывал ослепительно белый кварцевый песок.

Чувствую, что потеря невозместима, и у меня вырывается стон. Остальные не слышат этого жалобного звука, рожденного душевной болью. Такое ощущение, будто от непрестанного гула мы превратились в грохочущие барабаны. Вагон над нами сотрясается, спекшаяся почва под нашими телами вибрирует. Пронзительно звенят покрытые маслянистой пленкой рельсы. Словно уносят куда-то вдаль наш безмолвный крик о помощи. На самом деле звон стальных шпал гаснет в груде пустой породы, которая погребла под собой рельсы. Возможно, на сегодняшний день в мире перерезаны все каналы, провода и кабели, и лишь по их обрывкам, подчиняясь силе инерции, еще поступают фрагменты каких-то сообщений, чтобы уйти в песок. Земля всегда поглощает все.