Эмэ Бээкман - Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка [Романы]

Однако видение тут же рассеялось, и я убедился, что снова дышу спокойно, равнодушно взирая на скорчившуюся на баке продрогшую под мелким дождем мать. Я понял, что, давая волю фантазии, человек обретает силу и независимость и это приносит ему удовлетворение.

Мне так и не удалось совершить круг почета на своем великолепном мотоцикле — ни тогда, ни позже. Меня злило, что шины без конца оказывались спущенными. Кто-то тайком протыкал их. Я устал от безмолвной войны. Я вынужден был нести крест родительской любви. Мне был понятен и в то же время непонятен их страх за меня.

Со временем они основательно обработали меня своими историями. С детства мне внушали, что душа человека тонкой, как волосок, нитью связана и с его телом, и с эпохой, в которую он живет. В моем воображении эпоха являла собой бесформенный сосуд, в котором самопроизвольно перекатывались стеклянные шарики случайностей; человеческое тело, напротив, казалось таким осязаемым и зримым; я долгое время не мог постичь связь этих двух столь различных феноменов — эпохи и человеческого тела — с живой душой. Мне, изнеженному и сверх меры оберегаемому ребенку, эпоха представлялась достаточно стабильной. Куда бы я ни попадал, меня всегда окружали забота и комфорт. Я не знал ничего, кроме однообразного благополучия.

К сдержанным рассказам отца о выпавших на его долю в юности страданиях я относился как к вымышленным историям, где преувеличения закономерны. Позже я понял, что он посвящал меня лишь в самые незначительные факты своей жизни, дабы не ранить душу ребенка. Теперь же, находясь в колонии, среди удушливого угара и черного дыма, среди нестерпимого шума, который, подобно рентгеновскому излучению, бомбардирует твое тело, я отдаю себе отчет, что отец о многом умалчивал.

Излюбленная история о почтовых марках, спасших ему жизнь, заставляла меня, пожалуй, лишь гордиться сообразительностью отца. Подстерегавшая же его в действительности смертельная опасность скользнула как бы мимо моего сознания, не задержавшись в нем. Концлагерь, окруженный оградой из колючей проволоки, бараки с нарами в несколько этажей и дымящие крематории я тоже воспринял как некие декорации. Нечто подобное мне случалось видеть в театре и на экране: люди в полосатом, у каждого на груди номер. Арестантская одежда отличала тех, кто боролся за правду, и создавала атмосферу напряженности: не постигнет ли правдолюбца незамедлительное наказание? Приметы эпохи? Униформу носят и теперь, свободные люди по собственной воле одеваются одинаково, у всех на рубашках картинки, надписи или эмблемы — элементы семиотики в быту.

Люди всегда преклонялись перед условностью и чтили систему знаков. В концлагере эта человеческая слабость спасла отцу жизнь. Удивительно, что при аресте он догадался прихватить с собой пакетик с почтовыми марками, кажется, они даже заранее были спрятаны у него под подкладкой пальто. Напрасно говорят, что с развитием цивилизации человечество умнеет, в прежние времена людям свойственна была облагораживающая их поразительная дальновидность, которую сегодня днем с огнем не сыщешь.

Несмотря на обыски и переброски с места на место, отцу удалось сберечь маленькие бумажные квадратики с картинками, целлофановый мешочек, спрятанный на груди, таил в себе бесценное сокровище — человеческую жизнь. Марка за маркой отодвигал отец свой смертный час в концлагере. Остальные дистрофики мерли как мухи, а он за каждую марку получал от повара, страстного филателиста, дополнительную порцию баланды.

После освобождения из лагеря отец ничего и слышать не захотел о марках. Нет, твердо заявил он своим бывшим товарищам — коллекционерам. Он оставался непоколебим, одна лишь мысль о том, что марки могут еще раз понадобиться ему для спасения жизни, была ему нестерпима. Им владело суеверное предубеждение: едва он снова соберет полный альбом редких марок, как волей-неволей начнет ждать рокового стука в дверь. Разумеется, отец не был в плену иллюзий, не верил в возможность мирного золотого века; по его мнению, каждое новое поколение повторяет ошибки предыдущего, только тяжелее и мучительнее, средства уничтожения все время множатся и совершенствуются — он же надеялся, что не станет очевидцем новых ужасов, ибо умрет раньше естественной смертью.

Каждый раз страдания отца завершались счастливо, мне же, его единственному отпрыску, учитывая теорию вероятности, едва ли могло так повезти.

Мне и не повезло. Я стал убийцей и отбываю наказание в колонии самообслуживания, в заброшенном карьере. Все мы здесь беззащитные букашки на дне каньона посреди пустынного плоскогорья, и ничто не помешает кому угодно покончить со мной и моими товарищами. Нас могут ликвидировать, как людей, доставляющих неудобства, мы можем стать жертвами чьей-то бессмысленной жажды террора, не исключена возможность, что нас просто раздавят — как бы невзначай по нам проедутся танки, совершающие здесь, в этой созданной руками человека гигантской расселине, свои непонятные маневры.

Маневры? Я ведь не знаю, что происходит в остальном мире! За это время могла вспыхнуть тотальная война! Много ли времени понадобится для этого? Электронно-вычислительные машины получат команду, выберут оптимальный вариант и дадут военным силам указания к действию. Тысячи самолетов взревут моторами, из подземных шахт в небо взметнутся ракеты, острые как нож лучи размещенного в космосе лазерного оружия срежут с шероховатой поверхности земли густонаселенные зоны, отравляющие вещества и смертоносные бактерии в стальных капсулах, снабженных взрывчатым устройством, полетят к цели. И для этого никому не понадобится убивать эрцгерцога или захватывать радиостанцию соседней страны. К чему какие-то предлоги? Все равно никто уже никогда не узнает, почему или как началась эта самая Последняя Война.

Здесь, на свалке, отыщутся десятки, а то и сотни исправных радиоприемников. Международное управление по надзору за тюрьмами установило, на краю карьера мачту, чтобы глушить нам все передачи.

Времена счастливых спасений безвозвратно канули в Лету. Вероятно, это распространяется на всех, и дорожные убийцы, отбывающие наказание в колонии, не исключение.

Вслед за последней войной в мире наступил звездный час — короткий, благословенный и человечный. Ослепительная вспышка, миг, в который оставшиеся в живых успели оценить жизнь.

Очередное спасение моего отца пришлось на гребень этого теплого течения.

Едва успев вдохнуть свободы, отец тяжело захворал, какая-то болезнь суставов подкосила его. За ним приходилось ухаживать, как за немощным стариком. Усилия врачей оказались тщетными. И все же они старались поддержать едва теплившуюся в нем жизнь, не давая ей окончательно угаснуть. Друзья отца, вместе с ним испытавшие на себе ужасы войны, своего рода братство, упорно искали возможностей спасти его. В конце концов помощь предложил один норвежец, товарищ по концлагерю. Моя бабушка вылечит тебя, пообещал он в письме, приезжай.