Эмэ Бээкман - Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка [Романы]

И нет ни капли виски, чтобы одурманить себя.

Сердце пронзила боль: вдруг в этот самый момент Эрнесто и Жан заканчивают свою страшную работу. Тело Бесси обмякло и словно растеклось, бренные останки беззубой коровы прилипли к земле. Конечно же Эрнесто вынул у Бесси ее голубые искусственные зубы и закинул их в мертвую воду кратера. Там они медленно опустятся на дно или в бездонную пучину. Из-за этих-то искусственных зубов Эрнесто и не любил Бесси. Как-то он сказал, что перестал верить в будущее человечества с тех пор, как почувствовал у молока вкус пластмассы.

Одиночество терзает меня, как лихорадка, заставляет метаться туда-сюда.

Я срываюсь с места.

Все же есть одно утешение — нырнуть в родную с детства машину Луизы.

Пробежав всего несколько десятков метров, я начинаю задыхаться. Широко открыв рот, глотаю раскаленный, пропитанный гарью воздух. Я не даю себе пощады. Мчусь дальше, сердце того и гляди выпрыгнет из груди. Черт побери, о чем же я думаю, зачем упорно продолжаю носить тяжеленные горные ботинки? Может, я надеялась забраться по отвесной стене каньона наверх? Ботинки на моих ногах как свинцовые гири.

Я останавливаюсь посреди площадки, где стоят машины. Воздух перед глазами серый, словно от роя мошкары, и рябит. Из носа на пыльную землю капает кровь. За все время нашего пребывания в каньоне ни разу не выпало дождя. Даже облачка не занесло сюда. Небо над головой — словно пропитанная потом простыня.

С трудом переставляя ноги, я делаю еще несколько шагов и хватаюсь за ручку дверцы белого «мерседеса» Луизы. От солнца ручка раскалилась и обжигает ладонь. Я распахиваю настежь все дверцы. В лицо ударяет спертый воздух.

Забираюсь на заднее сиденье и поджимаю под себя ноги. Закрываю глаза, сосредоточиваюсь и пытаюсь представить себе невозможное: дождливо-туманный осенний день, мы снова с Луизой в пути, приближаемся к Риму. В тот раз я отправилась в Рим уже не маленькой девочкой, которая любила, особенно в серую дождливую погоду, свернувшись клубком, подремать на заднем сиденье машины. В тот пасмурный день я была уже взрослой девушкой, внешность которой вылепила Луиза. Короткие волосы, точь-в-точь как у нее, завиты мелкими кудряшками — работа одного и того же парикмахера, только на Луизу, поскольку она осветляла волосы, уходило больше времени. Темные волосы, считала Луиза, такая же безвкусица, как и дешевые ожерелья, подходившие разве что к карнавальному наряду. Давно, еще девчонкой, я стала клянчить у Луизы красные деревянные бусы — ребенок не смел самовольно рыться в ящиках универмага — и, к своему великому разочарованию, получила вместо них строгую и скромную золотую цепочку. Итак, я тоже носила юбку в складку из шотландки, белоснежную блузку, кожаный пояс кофейного цвета и пиджак с широкими лацканами, плотно облегающий фигуру. Странно, но я совсем не помню, какого цвета был этот пиджак. Хороший вкус надо прививать с детства, любила подчеркивать Луиза, покупая мне очередной наряд. В магазинах готовой одежды она обходила стороной вешалки, на которых висели платья из воздушной ткани, украшенные воланами, кружевами и вышивкой. Женственные наряды постоянно за что-то цепляются, с непоколебимой уверенностью заявляла Луиза. Летом, в жару, я носила простые белые платья — светлая одежда приучает к опрятности, говорила Луиза. Да и высокие каблуки тоже были не по ней — таким образом, и на мне в тот осенний день, когда мы ехали в Рим, были мягкие, цвета оленьей шкуры мокасины. Мое походное обмундирование позволяло мне, как и Луизе, быстро шагать куда-то или энергично претворять в жизнь какие-то дела.

И лишь одно обстоятельство Луиза упустила из виду: сила воли и решительность, которые были присущи ей и которые она старалась привить и мне, оказались несозвучны моему характеру. Я уже давно знала, что Фе моя мать, но я никогда не испытывала тоски по ней. При воспоминании о Фе я испытывала лишь умиление, примерно с таким же чувством я, будучи уже взрослой, вспоминала гномов и фей, увиденных в детстве на сцене театра или на экране. Фе, вероятно, потому и жила в самых потаенных уголках моей души, что ее призрачный образ не вязался с образами традиционных сказок. Я уже много лет не видела ее. Исчезла она и из поля зрения Луизы, поскольку Луиза не стала искать ее за океаном, она терпеть не могла морские и воздушные путешествия. Только машина дает подлинную свободу передвижения, доказывала она Висенте, отдававшему предпочтение самолету. Разумеется, требования Луизы мог удовлетворить только «мерседес», к тому же обязательно белый.

Здесь, в бесконечных нагромождениях мусорных куч и залежей, могли обнаружиться и другие белые «мерседесы», баранки которых касались руки Луизы.

В вестибюле отеля, куда мы зашли, Луиза повела себя как-то непривычно для меня. Заявила, что хочет побеседовать с директором, заодно оплатит счета Фе, а мне велела подняться наверх. Не разжимая губ, Луиза назвала мне номер комнаты Фе, повернулась спиной — и разговор был окончен.

Вот тебе и на! Я вмиг обрела столь желанную независимость. И Оторопела от неожиданности. Нерешительно занесла ногу на ступеньку лестницы, покрытой ковром. Привыкнув к роли статиста, мне нелегко было выйти на передний план и оказаться с Фе с глазу на глаз. Я не знала, как обратиться к ней, в голове роилось множество слов, но все они казались фальшивыми.

Я остановилась перед темной дверью, на которой поблескивал медный номер. На стук никто не отозвался. Воздух в узком и темном коридоре был затхлый, и я поморщилась. Даже тишина была пыльной, очевидно, здесь редко удавалось сдать комнаты. Как воспоминание о лучших днях с потолка взирали амуры, эти пузатенькие карапузы выглядели безжизненно-серыми.

Я уже собиралась повернуться на пятках, чтобы неслышно сбежать в своих мягких мокасинах с покрытой облезлым ковром лестницы обратно в вестибюль, куда каждый раз, когда открывалась и закрывалась наружная стеклянная дверь, струился живительно-влажный осенний воздух.

Но приказ Луизы засел у меня в голове. Я не смела проявить трусость.

Я нажала на ручку. Дверь оказалась незапертой.

В комнате было темно. Когда я вошла, кто-то прошмыгнул в ванную. Открыл краны. С шумом потекла вода. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидела широкую смятую постель, на стуле валялась одежда. На ночном столике стояла наполовину опорожненная бутылка дешевого красного вина, бокала я не заметила.

Заглянуть в ванную я не решилась. Ведь я уже не малый ребенок, которому все дозволено. Смелости хватило лишь на то, чтобы настежь распахнуть деревянные ставни. Я нагнулась и выглянула в окно. Внизу зиял колодец внутреннего двора. Там и сям из трещин каменных стен пучками торчала трава. С крыши, покачиваясь, свисал оборванный провод. В каменном мешке не было ни дуновения ветра, и невесомый мелкий дождик не проникал в комнату. Я набрала полные легкие сырого, пахнущего известкой воздуха и обернулась назад. Тут я увидела, что стены комнаты обтянуты холстом. Виньетки, букеты роз, пышные деревья и улыбающиеся нимфы с фарфоровыми личиками, на головах — гигантские сооружения из пышно взбитых волос. Тоненькая полоска света обозначала местоположение двери, ведущей в ванную, вернее рамы, обитой тканью. Разрисованная ее поверхность была густо усеяна светлыми пятнышками величиной с булавочную головку, краска понемногу отслаивалась от ткани.