Эмэ Бээкман - Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка [Романы]

— Эй! — окликнул меня мужчина. — Мне предстоит дорога длиной в вечность. Я должен быть уверен в машине. Испробуйте-ка ее!

Я повернулся, нерешительно подошел к нему поближе и пробормотал — мне не хотелось оповещать весь мир о своем грехопадении, — что после выпитого садиться за руль запрещено.

— Не смешите меня! — разозлился мужчина.

Пожертвованная щедрой рукой купюра словно приклеилась ко мне, ее было никак не отодрать, я на чем свет стоит проклинал себя — какого черта я взялся за эту пусть и выгодную работу. Я сунул руку в карман, чтобы вернуть деньги. В эту самую минуту мужчина тоже сунул руку за пазуху и вытащил еще одну хрустящую бумажку того же достоинства, что и первая.

— Берите, — приказал он.

Кровь редко ударяет мне в голову, однако на сей раз ударила. Не каждого можно купить, подумал я.

Вероятно, лицо у меня пошло красными пятнами, мужчина понял, что допустил оплошность, и примирительно произнес, что действительно должен быть уверен в машине. Ехать на ночь глядя — дело нешуточное, и не буду ли я настолько любезен испробовать эту развалину.

Свой новый роскошный «ситроен» он высокомерно назвал развалиной.

Хотя этот господин и разозлил меня, тем не менее стало жаль его. Я видел, как он страшится предстоящей дороги. Никогда не могу отказать человеку в помощи. Не выношу, чтобы меня упрашивали. Снисходительность — слабая сторона моего характера, и тут уж ничего не поделаешь.

Ладно, велика важность, сяду за руль и сделаю небольшой круг, чтобы отвязался. К тому же показалось заманчивым впервые в жизни испробовать марку машин, на которых ездят важные господа. Я опустился на сиденье, включил зажигание и резко взял с места — пусть убедится, что мотор снова работает в полную силу.

И надо же было двум школьницам на велосипедах свернуть из-за изгороди на дорогу!

Колеса с блестящими спицами, стукнувшись о бампер, полетели в разные стороны. Стальные стрелы подобно молниям ослепили меня, они и до сих пор причиняют мне боль. Самих девочек я не видел.

На сегодняшний день я вбил себе в голову: произошла ошибка, круг, который я сделал, оказался не маленьким, а очень большим и отнял у меня значительную часть жизни. Время поездки не ограничилось сумеречным мигом — оно обернулось годами. Если соединить воедино все беспросветные часы, проведенные в тюрьме, получилась бы одна кромешная тьма.

Сейчас царит зримая тьма. Стены каньона погрузились в небо. Догорающий огонь костра освещает сидящих вокруг него людей. Все напряженно ждут момента, когда можно будет кинуть мясо на угли. Может быть, чувство подавленности исчезнет, когда они почуют запах жаркого. В колонии мы питались одними консервами — почему же меня должно возмущать, что о бедной Бесси уже успели позабыть. В чем мне упрекнуть их? Бесси не первое животное, которое забили на потребу людям. Я сам отвез ее тушу. Если б мне когда-нибудь сказали: Жан, придет время, и ты повезешь в белом «мерседесе» окровавленные куски мяса, я бы ни за что не поверил в подобный бред. Живя в карьере и роясь в мусорных кучах, я поумнел настолько, чтобы понять: жизнь странная штука. Те, кто имеют обыкновение говорить: не может быть, невероятно, хотят отрицанием сохранить в себе состояние безмятежности, полагая, что в их сердце возможен неприкосновенный островок спокойствия.

асслабившись, мы лежали вокруг затухающего костра на принесенных из вагонов одеялах и подушках, отдельные угольки еще пламенели. Над каньоном висел полумесяц, света этого космического фонаря хватало, чтобы различить очертания друг друга.

Никто не спешил в свой виварий. Почему бы не провести ночь под открытым небом? Может быть, днем нам снова придется прятаться под вагоном или искать убежище в какой-нибудь пещере, образовавшейся в скале цвета киновари. Страх Эрнесто, что охотники за людьми прикончат нас, уже не кажется плодом фантазии. Вертолеты, танки и все еще дымящаяся мусорная свалка позволяют представить варианты нашей гибели.

Мы до отвала наелись жареного мяса и могли теперь поблаженствовать.

Я, кажется, на миг задремал. Очнувшись, различил перед глазами какое-то странное видение. Над каньоном колыхался гигантский чугунный колокол, его железное било, раскачивающееся подобно маятнику, с размаху ударило по металлу. Земля подо мной содрогнулась, очевидно, сильный толчок привел в движение воздушную массу каньона, не исключено даже, что где-то со стены посыпались осколки руды, однако ни одна из фигур, застывших у костра, не шевельнулась. Фар, шерсть которого блестела даже сейчас, в темноте, словно ему беспрестанно хотелось красоваться во всей своей собачьей красе, задрал морду кверху и завыл. Уго и Флер, сидевшие по обе стороны собаки, а может, это она пролезла между ними, стали наперебой гладить ее. Ласка успокоила Фара.

Все же вой собаки вывел людей из оцепенения. Я не заметил, кто заговорил первым, во всяком случае, завязалась оживленная беседа. Все принялись убеждать друг друга, что после такого безумного дня неплохо бы откупорить бутылку.

Я взглянул на свои наручные часы. Было четыре минуты первого. Выходит, чудовищный колокол возвестил полночь. Может быть, это столкнулись искусственные звезды, снующие по небу? Вот и еще один день канул в вечность; созревшая единица времени лопнула, как семенная коробочка, и уронила семя нового утра в поток жизни — прорастать.

Все продолжали убеждать друг друга в необходимости распить бутылку. И чего это они уговаривают, доказывают, ведь никто же и полусловом не возразил. Один я не участвовал в стихийном собрании, у меня нет права голоса, Эрнесто намекнул мне на это. Его охватило какое-то странное возбуждение, когда ящики с провиантом были доставлены на место. Перед тем как развести костер, он решил открыть их перед своим виварием, дабы устроить бессмысленную выставку. Похваляясь полученными консервами, концентратами и бутылками, он бросил через плечо — гляньте-ка, только Роберту нечего тащить в вагон, он у нас на иждивении.

Перестань, Эрнесто, пытались остальные унять его странную, смешанную с торжеством злобу. Но что правда, то правда, у меня даже соли не было, чтобы отложить себе про запас кусок мяса. А может, его следовало бы провялить? Леший его знает, как это делается, чтобы не завелись черви.

Мне, в общем-то, не на что надеяться, и тем не менее я верю, что вскоре выберусь из кошмарного каньона. И хотя я стараюсь не думать о своем неопределенном положении, однако чувствую — какой-то предел терпению наступил. Видимо, я дошел до ручки. Разумеется, субъективное состояние не влияет на объективные обстоятельства. Я стараюсь быть тихим и непритязательным — ведь именно такие люди остаются неприметными. Пусть эти тут хорохорятся, а я надел на себя воображаемый панцирь и освобожусь от него по окончании испытательного срока. Испытательный срок? Долго ли он продлится?