Эмэ Бээкман - Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка [Романы]

Некоторые из фраз врезались мне в память.

«Гедонистический образ жизни со временем будет вызывать омерзение».

«У меня шея черепахи».

«Ты своим рвением в работе даже пуговицы к жилетке не заработал».

«Все люди так или иначе продают себя».

«Брось свое ремесло, тоже мне сентиментальный дилетант!»

До этих пор ее пустая болтовня, перемежающаяся сентенциями, которые она кидала в воздух, оставляла меня равнодушным. Ладно, пусть мои усилия и затраченное время не стоят и пуговицы от жилетки — люди, замышляющие самоубийство, обычно теряют чувство реальности; но «сентиментальный дилетант»— это уж слишком, я был в бешенстве. Меня так и подмывало выкинуть какой-нибудь номер, я чуть было не схватил стакан, чтобы плеснуть Фанни шампанским в лицо. Стоп! Возьми себя в руки. Однако во рту остался горький привкус оскорбления. Свести на нет мой профессионализм! Наглая баба! Я был бы вправе заливаться соловьем! Я спас больше человеческих жизней, нежели какой-нибудь высокообразованный психиатр своей примиряющей болтовней и обилием таблеток. И на тебе — сентиментальный дилетант! Что-то надломилось во мне. Почва стала уходить из-под ног, хотя выпил я совсем немного. Старая мегера посмела втоптать в грязь дело всей моей жизни!

В голове шумело, сердце колотилось, на миг я забыл, что слова несчастных и в стельку пьяных женщин — пустой звук.

Я взял себя в руки и повел Фанни танцевать. Срок нашего контракта еще не истек. Я дал ей понять, насколько она жалка: Фанни делала отчаянные усилия, чтобы удержаться на ногах. Когда она пошатываясь возвращалась к столу, то смотрела на ковровое покрытие, стараясь ступать по рисунку. Плюхнувшись на стул, она самым неблагопристойным образом опрокинула в себя полный бокал шампанского.

Под утро я отвез ее домой и не позволил сразу, в одежде, повалиться на постель. С жестокой последовательностью я заставил ее почистить зубы, снять грим и отыскал ее ночную рубашку. Она весьма своеобразно выполнила мои распоряжения: вынула изо рта зубной протез и в сердцах шмякнула его о телефон; сорвала искусственные ногти и сунула их в карман моего жилета. Свой норковый палантин Фанни кинула, как коврик, на пол перед кроватью и вытерла об него ноги; каблук застрял в прорези кармана, и она упала на подушки. Снять платье Фанни была уже не в состоянии, ей было жаль расстаться и с золотой чешуйчатой сумочкой, висевшей на цепочке у нее на запястье. Со стоном ворочаясь в постели, Фанни все еще зачем-то держала сумочку в руке. На ощупь выудила оттуда губную помаду. Меня передернуло от неприятной мысли: сейчас примется малевать свой беззубый рот. Но вместо этого она провела на своем шелковом голубом вечернем платье жирную неровную разделительную черту, начинавшуюся от груди и кончавшуюся ниже пупа. Тут силы ее иссякли, рука с зажатой в ней губной помадой безвольно упала на одеяло.

Я выскочил из спальни и стал поспешно собирать свои вещи. Перед уходом, на всякий случай, взглянул на нее. Я мог не беспокоиться, едва ли она так скоро проснется и начнет покушаться на свою жизнь. Фанни лежала неподвижно, губная помада по-прежнему была зажата в руке, на платье страшная красная полоса — как кровоточащая рана.

Затем я уехал на Сицилию. Старался держаться подальше от праздной публики, жил в скверном дешевеньком отеле, в скудно обставленном номере с побеленными известкой стенами. Каждое утро, просыпаясь, я первым делом видел черного жука, который, перебирая лапками, быстро двигался по краю стены. Я был в растерянности: я очутился в странном сумрачном и прохладном месте. Может быть, я лежу в склепе?

Постепенно мой дух излечился.

В дальнейшем я тщательно выбирал клиентуру.

Теперь же могу сколько угодно отдыхать в обществе афганской гончей.

Только нет пиний, самшитовой ограды и свободы.

ень клонится к вечеру — вот уже и совсем стемнело. Мы сидим вокруг костра, смотрим на огонь и ждем, когда чурбаки и обрезки досок, собранные на мусорной свалке, превратятся в угли, чтобы можно было испечь на них мясо. Шматы его горой лежат на большом листе, вместо вертелов мы запаслись проволокой потолще и металлическими полосками, снятыми с машин.

Впервые мы разводим огонь здесь, в каньоне, ради собственного удовольствия. Непонятно, что нашло на Эрнесто, ведь раньше именно он был самым ярым противником подобных действий; вы что, рехнулись, говорил он, костер для них как мишень, они запросто перестреляют нас. Даже зажигалкой можно было пользоваться только в стенах вивария. Как ни странно, у Эрнесто отличное настроение, словно он и не зарезал Бесси. Я же совсем оробел, никогда раньше не присутствовал при забое крупной скотины, и мне стало не по себе. Овцы — другое дело, корова всегда вызывала у нас, бедняков, выращивающих апельсины, почтение. Бесси была еще жива, а у меня уже дрожали руки. Зато в Эрнесто бурлила энергия, и, когда он, готовясь к этому делу, сновал взад-вперед, мне казалось, будто спекшаяся земля ходуном ходит под его тяжелыми шагами. А меня все сильнее бил озноб, даже колени подгибались. А вообще в последнее время меня вдруг ни с того ни с сего начинает колотить. Вот и сейчас, вроде бы сижу себе спокойно у костра, а коленки дрожат.

Эрнесто действовало на нервы, что я сложа руки тупо стоял у загона Бесси. Он разбушевался и стал орать на меня, хотел, чтобы я с ходу стал деятельным и энергичным, но его попреки еще больше сковывали меня и делали неповоротливым. Эрнесто понял, что толку от меня не будет, хлопнул себя ладонью по лбу, вытаращил глаза и спросил: Жан, а как мы вывезем отсюда этакую груду мяса? Святая мадонна, Бесси еще жива, а он говорит о груде мяса! Я тоже не представлял себе — как. Я давно убедился, что хоть мы и действовали сообща, однако умнее всего предоставлять все решения Эрнесто. Последнее слово все равно всегда оставалось за ним, так чего ради мне встревать? Так уж устроен мир, что люди делятся на тех, кто приказывает, и тех, кто выполняет эти приказы.

Эрнесто знал, что делать. Он велел мне как можно быстрее смотаться на площадку, где стояли машины, завести белый «мерседес» и тотчас же ехать обратно. Я попытался слабо возразить, сказав, что у нас есть вполне приличный отремонтированный фургон и что «мерседес» для перевозки мяса не годится. Но Эрнесто стоял на своем. Я понимал, что не смею ослушаться его приказа. Он посмотрел на меня безумным взглядом, белки его глаз налились кровью — может, в них отражались скалы цвета киновари, а может, предстоящее заклание Бесси так подействовало на него — во всяком случае, я отправился за машиной. Пусть мое послушание успокоит его. Вообще-то послушание мой самый большой порок, из-за него-то в свое время и произошло несчастье.