Эмэ Бээкман - Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка [Романы]

Если вожделенный служебный стул кажется некоторым монументальным и вечным, достойным того, чтобы брать его штурмом, то на второстепенные, по сравнению с тронным, стулья распространяется совсем иное правило. Большинство мечтает об их быстрой смене. Да будет природа этих стульев непостоянна. Да сдвинутся они поскорее в сторону, и да несутся в хороводе. Да уменьшатся и исчезнут с глаз, чтобы появиться из-за кулис по возможности иными, новыми. И да будет грандиозен поток второстепенных стульев.

Оскару снова вспомнилась Вийвика. Он чувствовал, что больше не переступит порога ее квартиры и не сядет в ее кресло под лампой.

Вийвика была одной из многих, кто в душевном смятении посылал письма в УУМ.

Оскар хорошо помнил то утро, когда, перебирая на столе груды конвертов, размышлял, с какого же из них начать свой рабочий день. Нежный почерк Вийвики притягивал внимание. Как раз к этому времени Оскар так устал от Марики, что даже одно ее имя нагоняло на него зевоту. Итак, Оскар привел в рабочее положение сконструированную Ээбеном гильотину для распечатывания конвертов и первым вскрыл письмо Вийвики.

Кстати, Оскар до сих пор придерживался мнения, что Раулю Рээзусу не следовало скупиться, платя Ээбену за его изобретение. Гильотина Ээбена была отличным рабочим инструментом, безупречно выполнявшим свою функцию. Вмонтированный в агрегат автоматический блок своевременно сигнализировал красным огоньком о бумажном заторе. До сих пор гильотина Ээбена не была пущена в серийное производство. Три опытных экземпляра украшали столы трех начальников отделов УУМ'а, больше нигде их не было.

Итак, Оскар с помощью идеально функционирующей гильотины вскрыл конверт с письмом Вийвики. Текст был довольно банальный. Письма подобного содержания заносились в ту картотеку Тийны Арникас, которая называлась «Неудавшаяся семейная жизнь». (Недавно Тийна Арникас усовершенствовала свою систему — начала раскладывать жалобы женщин и мужчин по разным ящикам. Ее беспокоила некоторая дисгармония: синих ящиков, предназначенных для писем мужчин, требовалось гораздо меньше, чем красных, куда складывались послания женщин.)

В то утро, прочитав письмо Вийвики, Оскар занес ее адрес в свою записную книжку.

Служебные инструкции УУМ'а, разумеется, не требовали, чтобы поступившее письмо каким-то образом фиксировалось на страничке личной записной книжки. Оскар делал это на общественных началах. И в глубине души гордился этим. Он не знал никого, кто бы добровольно и к тому же без всякого шума нес на себе груз общественной работы.

Сразу после окончания рабочего дня Оскар поехал разыскивать Вийвику. Так с весны он и продолжал занимать этот второстепенный стул. А сейчас уже была осень. Меж тем, Оскар любил, чтобы второстепенные стулья вертелись во множестве вокруг него и, суля богатый выбор и разнообразие, оживляли жизнь.

Сегодня, поджидая под пальмой Вийвику, он почти с благоговением думал, как думают волевые люди о программе своей жизни, об этом укоренившемся в нем принципе.

Да, настала осень. Пальма, которая росла в дубовой бочке, казалась последним зеленым оазисом среди ливней и резкого ветра. Какие-то обезьяны запихали меж чешуек ствола скомканные бумажки от конфет и удобрили черную землю оазиса пеплом.

За огромной стеклянной стеной барабанил дождь. Затяжной дождь, под который приятно дремать, медленно покачиваясь, в кресле-качалке. Дремотный дождь. В пору октябрьских непогод мать Оскара всегда говорила, что любит такие дремотные дожди. Унаследованная от ее родителей старомодная качалка давала ей право пользоваться такими образными выражениями. Мать Оскара просто срослась со своей качалкой. Так продолжалось до тех пор, пока Оскар не выкинул один фортель. В паз кресла-качалки он засунул кусочек сломанной бритвы, и кресло, когда на нем качались, начинало отвратительно скрипеть. Матери это ужасно действовало на нервы, и она все время передвигала кресло с одного места на другое. Однако новое место оказывалось ничуть не лучше старого, так как маленький кусочек стали по-прежнему таился в пазу.

Мать снова волочила кресло по комнате и снова безрезультатно. Наблюдая издали за все более мрачнеющим лицом матери, Оскар подсознательно старался телепатически воздействовать на нее. Не спуская с матери глаз, он про себя повторял: «В пазу лезвие. Лезвие в пазу».

Телепатический сеанс не состоялся. Контакт не был достигнут. Мать даже и не взглянула в сторону Оскара. Она покорно оставила качалку на месте и позже пользовалась ею просто как обычным креслом.

Оскар до сих пор не понимал, почему он тогда не подошел и не вынул из паза кусок лезвия.

И все же октябрьский дождь оставался для Оскара дремотным дождем.

Тем временем подошла Вийвика и села за стол напротив Оскара. Она с трепетным восторгом взирала на погруженного в свои мысли мужчину. Заметив, что взгляд Оскара сосредоточился на стеклянной стене, в которую барабанил дождь, Вийвика уставилась туда же. Когда она, оглядывая себя, на миг посмотрела вниз, ее взяла досада — прыгая через лужи, она забрызгала чулки грязью.

Оскар увидел Вийвику. Его рука на какое-то мгновение легла на ее запястье. Это означало приветствие. Вийвика блаженно улыбнулась и закрыла глаза.

Взгляд Оскара по-прежнему был прикован к стене. Гул голосов в кафе превратился в его ушах в стук дождя, который прямо-таки ощутимо барабанил по его затылку.

Перед стеклянной стеной стояло искусственное дерево — черная разлапистая ветвь в тяжелом глиняном сосуде. На ветке висели бледно-голубые и серебряные стеклянные шарики. Оскару захотелось, чтобы внутри стеклянных шариков оказались крошечные звоночки, при малейшем дуновении ветра они нежно звенели бы. А еще лучше, если б спрятанный где-то вентилятор неожиданно включался и порывом искусственного ветра заставлял, подобно чуткому дирижеру, эти звоночки звенеть. Время от времени раздавалось бы тихое дзиньканье, все в ожидании застывали бы на месте, прервав болтовню и не понимая, откуда доносится странная музыка, похожая на мелодию музыкальной табакерки.

А на пальме могла бы висеть настоящая живая обезьяна, Оскару очень хотелось заглянуть в глаза нашему предку. Как великодушный цивилизованный человек, он почесал бы обезьяну за ухом. Оскар ясно представил себе, как благодарная обезьяна прыгнет ему на плечо, обхватит длинными неуклюжими руками его голову и начнет шептать на ухо древние мифы, напевая в промежутке песни джунглей. В своем воображении Оскар пошел еще дальше — он видел себя рука об руку с обезьяной среди магнолий. На потеху какаду они станцевали бы бравурный и модный були-вули.

Однако нельзя было окончательно забывать о Вийвике. Оскар налил полные рюмки коньяка. Они выпили. Вийвика смотрела в очки Оскара, и стекла, отражавшиеся в зрачках женщины, подчеркивали блеск ее полных ожидания глаз.