Аркадий Филев - Горизонты

Я удивляюсь: зачем же ее привязывать?

— Эко река-то прогневалась, и впрямь стащит баньку-то. Помню, на моей памяти было, коров на крышу на веревках поднимали. А как-то собачонку на льдине бедную тащило…

— Когда?

— Говорю, на моей памяти…

В ту весну ни дома нашего не своротило, ни баньку не унесло, вода спокойно отступила. Пошли по реке буксиры и веселые белые «пассажирки»… Мы торчали на берегу с утра до вечера, стараясь запомнить все пароходы.

Быстро подошло и лето.

Как-то отчим посадил меня на Рыжка и сказал:

— Правь! Потянешь уздечку правой рукой — Рыжко пойдет в эту сторону, другой потянешь — в другую сторону свернет. Лошадь — самое умное животное. Твой первый друг.

И верно, наш Рыжко была умнющая лошадь. Она всегда слушалась меня. Я обращался с ней ласково и доверчиво, провел с ней все свое детство — ездил в ночное, боронил, возил сено к стогам. А когда в поле останавливались отдохнуть, я соскакивал с лошади, гладил ее по белой пролысине во лбу, разговоривал с нею, как с человеком. И она все понимала, это я чувствовал по ее умным, доверчивым глазам.

Однажды отчим принес домой за пазухой маленький живой клубочек.

— Вот тебе подарок, — сказал он, улыбаясь, и посадил на пол черного с белой грудкой щенка.

Щенок был так мал и беспомощен, что не мог стоять, ноги его разъезжались в разные стороны. Обнюхивая пол, он вроде смутился и жалобно заскулил.

— Собака, как и Рыжко, тоже тебе другом будет, — пояснил отчим. — Собака никогда человека в беде не оставит.

Я бросил щенку кусочек хлеба. Он начал обнюхивать его. Я подвинул хлеб ногой. Щенок сердито заурчал.

— Ишь какой урчалко, — сказал я.

Так и назвали мы его Урчалом.

Когда я остался со щенком, бабушка начала ворчать:

— От одного чтокаря избавились, взамен пустолайку принесли, много хлеба-то. Вон Бессоловы какие богачи, да много ли пустолаек держат?

— Ничего, Семеновна, на крохах проживет. Дом зато сторожить станет, — сказал вечером отчим, когда снова зашел разговор об Урчале.

— Не лишка у нас богатства-то…

— Для охоты пригодится.

— Рыбка да рябки — потеряй деньки, — заключила бабушка и, сердито охая, полезла на печь.

— Хватит ей, Семеновна, — и отчим шепнул мне: — Ты не забывай Урчала, корми. Сначала молочком будем прикармливать, а потом и за кусочки возьмется.

Вскоре я примирил бабушку с Урчалом. Он хоть и был маленький, а голос уже свой подавал. Раз даже не пустил на крыльцо цыганку. И бабушка, видя нового заступника, нет-нет да и спросит меня:

— Кормил ли, парень, пустолайку-то? Вон осталось в горшке штец — налей. Хоть перестанет скулить.

Урчал мой подрастал и уже не отставал от меня.

Однажды я ходил в лес за грибами и заблудился. Уже начало темнеть, а выбраться никак не могу. В одну сторону пойду — незнакомая дорога, в другую — упираюсь в болото. Несколько раз так поворачивал. И не нашел бы дороги, если б не Урчал. Он петлял да петлял и вывел меня из леса.

— Верно, самый лучший друг, — признался я вечером бабушке.

— Пустолайка-то? — переспросила ласково она, обрадованная моим возвращением. — Ишь ведь какая нюхастая… знает, где шти-то варятся.

— Не пустолайка, а Урчал.

— Ну-ну, корми ее… бог с ней… хорошо, что нашлись.

Это уже было явное признание бабушкой моего друга. Иногда нет-нет да и спросит:

— Чего она сегодня молчит, посмотрел бы — здорова ли?

И я убегал смотреть Урчала, который спал под сенями в углу. Я залезал туда и подолгу просиживал со щенком. Я тоже разговаривал с ним, как с Рыжком.

Вскоре я узнал, что помимо Рыжка и Урчала могут быть друзьями птицы. Отчим рассказывал, что в городах они даже разговаривают человечьим голосом. Только этому их учить надо долго. Даже с отчимом однажды здоровался один попугай.

«А почему бы мне не научить какую-нибудь птичку здороваться?» — подумал я. Эта затея мне пришлась по душе. Только как найти такую птицу? Воробьи не подходят, они только чирикать умеют. Ворона — пустая птица, говорила бабушка. Голуби — святые, к ним прикасаться нельзя, — тоже бабушка сказывала. Вот разве стрижи? И поймать их легче.

У реки около ворот был крутой, обрывистый берег. Каждый год берега в половодье обрывало. Как только осядет вода, шустрые стрижи долбили на склоне для себя гнезда и выводили птенцов. Когда мы ловили на реке рыбу, стрижи летали прямо над головой, ловили насекомых на лету. Мы лепились к птичьим гнездам и нередко вытаскивали оттуда перепуганных птичек. Посмотрим на стрижика, погладим по серым крылышкам и отпустим. А потом стараемся угадать его среди других. Но чтоб обучать стрижика разговаривать человечьим голосом, этого не было.

Я тотчас же побежал на реку и вскоре держал в руках перепуганную птичку. Чувствовал, как билось в руке птичкино сердце. Стрижик испуганно крутил головой, ждал, когда я его отпущу. Чтобы приучить его, я держал на другой ладошке червяка. Пробовал кормить, но стрижик и внимания не обращал. «Сыт, видно, — думал я. — Если сыт, начнем ученье».

Я потормошил стрижа, маленькую головку с твердым острым клювиком направил в свою сторону, уставился в крохотные бусинки глаз. Первое слово надо выучить, конечно, «здравствуй». С него я и начал. «Здравствуй, здравствуй…» — шептал я.

Полдня повторял это слово, даже сам устал, а мой глупый стрижик, будто глухой, ни единого звука не издавал. Отпустить его было жалко — не прилетит, ученье так и пропадет зря. Может, завтра заговорит? И я понес стрижика домой. А где его держать? Ему надо такую же комнатку, как здесь в берегу.

На задворках, на краю ямы, стоял Кузьмовнин амбар. Из ямы мы ползали под амбар и играли там. Теперь не до игры. Я вырыл в обрыве гнездышко и сунул туда своего стрижика. В отверстие положил хлебца, зернышек насыпал. «Захочешь поесть — любое выбирай». И, чтоб стрижик не улетел, отверстие прикрыл доской.

Вечером пришел к стрижику продолжать обучение. Пришел, запустил руку в гнездо и не нашел своего друга. Ишь как обхитрил меня! Рядом с доской он продолбил отверстие и улетел.

Прибежал я домой и рассказал бабушке о беглеце.

— Дурачок, — сказала бабушка. — Птичке свобода нужна, чистое небушко, а ты, смотри-ко, куда ее запрятал. И жалости у тебя к живому существу нет.

— Как же нет, жалею, — еще больше нахмурился я. — Если б не жалел — не учил бы…

— Да разве стрижа научишь? Это другие птицы легки к ученью. Хоть меня же, научи-ко теперь азбуке. Все перепутаю. Надо с измалетства. Лучше спроси-ко тятьку, он тебе расскажет, какие птицы говорливы, какие нет.

Каждую зиму отчим уезжал на Рыжке в Лунданку на заработки.

Лунданку почему-то у нас прозвали Лондоном, потому ли, что по созвучию эти два слова немного схожи меж собой, или потому, что мачтовый лес, который заготовляли там, уходил за границу на золотую валюту. В том числе, вероятно, попадал он и в дальнюю заморскую Англию. И мужики, охочие до ярких сравнений, Лунданку и Лондон вдруг поставили рядом. Или по другой какой причине — не знаю, только какой-то веселый шутник назвал маленькую, глухую, полузанесенную снегом станциюшку Лондоном. Так это название и пристало к ней.