Абдурахман Абсалямов - Орлята

— Баден-Баден… — передразнил его Прокофьев. — На кой черт мне твой Баден-Баден, когда в нашей Сибири есть места — куда тебе Швейцария!

— За наши труды, товарищи, я у старшины не по сто, а по двести граммов на каждый автомат получу, — сказал Шумилин. — Дайте только вернуться в дивизию.

— Хорошо, старшина. Так и запишем, — проговорил Джаббаров. Мысли этого непоседы занимало уже сов сем другое. — А все же, ребята, я с удовольствием прочел в дивизионной газете, что этот самый, ну, куриный вор — как его? — Антонеску бежал в Германию, прицепившись к хвосту самолета…

— И любишь ты брехать, Галяви, — заворчал Березин.

— Я не брешу… сообщение из Лондона.

Гречуха кинжалом вырезал дерн, чтобы закопать пустые консервные банки. У разведчиков был неписаный закон: ничего после себя не оставлять. Придется зажечь спичку — и ее не бросай, а зарывай в землю. Но на этот раз осторожность Гречухи была явно ни к чему.

— А деревья куда денешь? Тоже закопаешь? — язвительно спросил Джаббаров. — Очумел ты, брат, как турецкий паша после заседания междлиса.

— Верно, дождь будет! Тучи сгущаются, — заметил Шумилин.

— Очень хорошо. Дождь окончательно потушит пожар. А теперь — пора трогаться. Переночуем где-нибудь подальше от этого места, — сказал Урманов.

Лес еще тлел. Старший лейтенант приказал разведчикам, хорошо закутав головы в плащ-палатки, бежать вслед за ним. Их мелькающие в дыму пожарища тени были похожи на каких-то диковинных птиц, — так легко перемахивали они через поверженные огнем на землю и еще пышущие жаром стволы деревьев.

Пройдя полосу пожара, Урманов откинул с головы угол плащ-палатки и посмотрел на товарищей.

— Все?

— Все! — ответил замыкающий.

Ночь прошла спокойно. На другой день с самого утра небо заволокло черно-синими тучами. Часам к десяти начался ливень. Гром гремел почти беспрерывно. Глаза слепили необычайно длинные и яркие зигзаги молний. Лес стонал тысячами жутких голосов.

— Укрыться бы куда от дождя да переждать его, — сказал кто-то.

Урманов покачал головой:

— Прошли через огонь, пройдем и через бурю! Вперед, друзья!

Миновала еще одна темная-претемная, дождливая ночь, и настало прекрасное безветренное утро. Дождь перестал. Небо было чистое, словно огромная, хорошо омытая бледно-голубая фарфоровая чаша. Медленно, величаво поднималось солнце. Шедший впереди Шумилин взмахами руки стал подзывать к себе командира.

— Граница! — взволнованным шепотом произнес он, когда Урманов приблизился.

Урманов глядел вдоль лесной просеки, тянувшейся у огромного озера. Она пропадала где-то далеко-далеко на противоположном его берегу, будто вливаясь там в белесое море — небо. На просеке сохранились обрывки проволочного заграждения, неподалеку лежал поваленный пограничный столб, а в двух шагах от него виднелась заросшая травой яма. Внимательно осмотрев все это, Урманов подошел к яме, опустился на колени и, вынув кинжал, сильными ударами взрыхлил на дне ее землю.

Шумилин поднял пограничный столб, чтобы поставить его на старое место. Быстро выросла вокруг столба свежая земляная насыпь: над нею трудились все разведчики. Когда столб прочно стал па свое место, Урманов повернулся к бойцам и торжественно произнес:

— Товарищи! Поздравляю вас с восстановлением государственной границы на этом участке! — Урманов преклонил колено, как перед знаменем.

Остальные последовали примеру командира.

— Поклянемся же, товарищи, что не выпустим оружия из рук, пока не уничтожим последнего фашиста.

Галим дважды поцеловал автомат. Вслед за ним поцеловали свое оружие все разведчики.

Со стороны озера послышалась трескотня автоматов.

Там показался небольшой финский отряд. Разведчики быстро перемахнули просеку и, укрывшись за деревьями, дали ответный залп. Короткая стычка закончилась тем, что отряд был уничтожен, за исключением одного финна, которого разведчики решили оставить в качестве «языка».

Допросив пленного, Урманов приказал приготовить рацию. Он доложил командованию, что его разведчики вышли к государственной границе Союза ССР.

Немного погодя Касаткин взял две дощечки и аккуратно вывел: на одной — «СССР», на другой — «Финляндия». Вскоре они красовались на столбе.

— Старшина! — подошел Урманов к Шумилину.

Шумилин с готовностью распрямил плечи.

— Приказываю вам, Герою Советского Союза, лучшему солдату нашего подразделения, встать на первую вахту у пограничного столба великой Советской державы!

— Есть стать на первую вахту у пограничного столба великой Советской державы! — повторил приказание Шумилин и встал на пост лицом к Финляндии.

Джаббаров выпросил у Касаткина кисть и краски и ушел в кустарник.

— Что ты там еще надумал? — поинтересовался Касаткин.

— Так… ультиматум один! — ответил Джаббаров, не оборачиваясь.

Вскоре Галяви вернулся и приколотил к самому могучему дереву на высоте человеческого роста какую-то дощечку. Потом отступил на шаг, словно любуясь своей работой, взял под козырек и только тогда предложил товарищам:

— Читайте!

На дощечке было написано: «Это дорога ведет в логово врага. Так уничтожим же врага в его собственном логове!»

А через несколько дней к границе подошли полки дивизии. С ним прибыла весть, что Финляндия приняла предварительные условия Советского правительства и что начиная с 8 часов утра 4 сентября прекращаются боевые действия на всех участках, занимаемых финскими войсками.

— Когда опомнились! — усмехнулся Галяви. — Наступи зайцу на хвост, — пожалуй, и тот на балалайке заиграет.

С финской стороны уже не доносилось ни одного, даже винтовочного, выстрела.

На другой день ровно в восемь часов утра Шумилин с Джаббаровым вышли на границу. Галяви, сбив прикладом прибитую им дощечку, отшвырнул ее в кусты.

— А надо бы дойти до Хельсинки — перебить там всех ихних фашистов, — не вытерпел он. — А то, смотришь, передохнут немного — и опять начнут бредить «жизненным пространством», «великой Финляндией до Урала».

По обе стороны границы уже стояли часовые. Увидев двух наших бойцов, финский часовой приветливо махнул им рукой. Но лицо Джаббарова оставалось по-прежнему хмурым.

— Вон как заигрывает, — кивнул Галяви на финна. — А что у него на душе, кто его знает; научили его уму-разуму годы войны или он все еще пешка пешкой и готов выполнять все, что ни прикажет ему начальство? За пять лет они дважды ходили на нас войной. Сколько ущерба нанесли нашей стране, сколько наших людей побили да покалечили! Никаких оснований не было у них ждать от нас пощады. Имею ли я право забывать своих товарищей, сожженных термитными шашками?

— Я тебя понимаю, Галяви, — мягко сказал Шумилин и, точно успокаивая, опустил руку на плечо Джаб барова. — Понимаю, друг. Финский народ, не знавший за всю свою историю свободы, получил ее в тысяча девятьсот семнадцатом году. А что может быть священнее свободы для всякого народа? И лучшая часть трудящихся Финляндии, конечно, поняла и оценила это. Но власть тогда забрала горстка агрессивно настроенных капиталистов, их прихлебателей и лакеев, именовавшая себя верхушкой общества. Они-то и погнали народ на войну. Всего несколько дней тому назад я сам призывал тебя беспощадно уничтожать захватчиков. Но сегодня обстановка изменилась. Финны приняли наши условия. В их внутренние дела мы не имеем права и не хотим вмешиваться. Пусть они сами устанавливают порядок в своей стране.