Петр Проскурин - Горькие травы

Все сгрудились вокруг чертежа. Селиванов тоже подошел сбоку и стал смотреть. Дербачев подвел итоги:

— Благодарю всех, товарищи. Недельки через две примерно мы вот с Георгием Юрьевичем, — он кивнул в сторону Клепанова, — снова к вам заглянем. Желаю успеха. (Стенографистка собирала исписанные листы.) Со всеми вопросами и затруднениями прошу ко мне. До свидания, товарищи. Всего хорошего.

Когда дверь за Селивановым закрылась и он, бледный и узколицый, бледнее обычного, прошел через приемную, забыв попрощаться с Варварой Семеновной, Дербачев подошел к окну и распахнул его, выпуская дым. Повернулся к ожидавшему Клепанову, хохотнул, кивая на дверь:

— Хитрец, не подготовился, на духи валит. Невест выбирать явился, что ли?

— Почешется хотя бы теперь, Николай Гаврилович?

— Почешется. Рассказывай, что у тебя там еще.

— Я с замом связался, с Корольковым. Ничего утешительного, к сожалению. В стадии решения, говорит… Надо отстоять машину, Николай Гаврилович.

— Думаешь?

— Жалко ведь. Труда сколько вложено.

Дербачев оторвался от блокнота, Клепанов отвел глаза. Под «машиной» надо было полагать кое-что другое.

— Не раскисай, Юрьевич. Возьми Селиванова, еще кого-нибудь, Полякова, что ли. Быстренько еще раз уточни сметы, заявки. Чертежи в порядке?

— Сделаем, Николай Гаврилович.

— Давай к четвертому, — Дербачев полистал календарь. — Раньше никак не успею.

— Сами полетите, Николай Гаврилович?

_ Угу, — Дербачев опять что-то размашисто писал в блокноте.

— Это дело! — обрадовался Клепанов. — Тряхнуть надо хорошенько. А мы тут постараемся. В отсутствие Дербачева жизнь шла своим ходом, в аппарате обкома чувствовалась некоторая растерянность. С Юлией Сергеевной, сдержанной и молчаливой, раскланивались многие торопливее обычного. Дербачева замещал второй секретарь Клепанов. С Борисовой он держался непринужденно и ровно, — когда хотел, он умел быть непробиваемо спокойным. Все с нетерпением ждали возвращения Дербачева.

Дербачев прилетел через две недели, сразу собрал имевшихся налицо членов бюро и поставил вопрос об отмене прежнего решения о Борисовой. Горизов отсутствовал, отсутствовало еще несколько человек — близился сенокос, проливные дожди грозили сорвать заготовку кормов, и многие из аппарата обкома разъехались по районам. Горячка с колхозами, отпуска, почти неделю льющие дожди — все как-то притупило, стушевало остроту момента, и Юлия Сергеевна была этому рада. Дербачев подошел к делу просто, почти буднично, тем самым сразу отняв возможность перешептываться и злословить, и Борисова — в который раз! — не могла не воздать ему должного. Ее насторожила легкость, с которой все началось и кончилось. Расходились, разговаривали у дверей, она все сидела. Спохватилась, встала, Дербачев подошел к ней:

— Вот так, Юлия Сергеевна. Работать нам придется вместе.

— Учту, Николай Гаврилович. — И другим, непринужденным тоном: — Я хотела поговорить по ряду вопросов. Не сейчас, более детально.

— Заходите, Юлия Сергеевна, всегда рад. — Дербачев наклонил бритую голову, прощаясь.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — бросил Клепанов, выходя вслед за Борисовой.

Она оглянулась, засмеялась глазами:

— Кто старое помянет, тому глаз вон, Георгий Юрьевич.

— Я то же самое думаю, Юлия Сергеевна.

— Именно. Всегда говорила, вы человек осмотрительный, надежный.

— Уж каким мать родила, Юлия Сергеевна.

— Вы словно собой недовольны, Георгий Юрьевич, — подзадорила Борисова. — Давно ли?

— Всю жизнь. Покой нам только снится. — Он наклонился и шутливым шепотом сообщил — Даже страдаю, Юлия Сергеевна, какая-то неполноценность, что ли.

— Не сказала бы, глядя на вас. Такой цветущий вид…

— Увы, — развел Клепанов руками. — Способность к самопожертвованию тоже талант, с ним нужно родиться.

Прошла неделя, вторая, пошел второй месяц лета, начиналась косовица яровых, и не было дня без дождя. Дербачев ходил хмурый, кормов по области заготовили недостаточно, сводки, ежедневно поступавшие из района, утешали мало. Пятнадцать агитбригад разъехалось по области с концертами и лекциями. Дербачев, узнав, поморщился:

— Во сколько влетит!

— Николай Гаврилович…

— Я бы лучше купил десяток автомашин для колхозов. Ну, ну, не буду, Юлия Сергеевна. Давайте тряхните своих артистов. Только, чур, не халтурить.

— Было четыре отборочных тура. Состав жюри я утверждала лично, — подчеркнула Борисова.

— Зачем вы так, Юлия Сергеевна? Здесь же никого нет.

— Никогда не умела работать на зрителя.

— Будет вам, Юлия Сергеевна. Пошутил. Кстати, о зрителях и театре. Вчера звонил Юкельсон. Что там происходит? Опять у них драчка с Морягиным? Разберитесь, сезон на носу. Театр останется без худрука.

— Что он конкретно хотел от вас?

— Отказывается работать с Морягиным.

— Морягин талантливый режиссер, ищущий, Юкельсон, по-моему, старомоден, завидует.

— Не скажите, у него встречаются очень хорошие работы. Вот недавно «Царь Федор Иоаннович». Коломийцев меня поразил: кто бы мог ожидать — острокомедийный актер? Интересно, интересно, очень интересно.

— Спектакль интересный, конечно. Только Юкельсон слишком увлекся подробностями быта, перегрузил действие обрядовыми сценами. А Морягина упускать нельзя. Большая потеря будет для театра.

— Так примирите их. Что, в самом деле, они не поделили?

— Морягин капризен, знает себе цену. Требует другую квартиру — трехкомнатную, непременно в центре. Я разговаривала с Мошканцем, он обещает к новому году.

— А что, разве нужно мгновенно? Даже ищущему и талантливому?

— Морягин просто закусил удила. Хорошо, Николай Гаврилович, я поговорю с каждым из них.

— Пожалуйста, Юлия Сергеевна. Я завтра с утра уеду в область. Хочу посмотреть, что там, в колхозах. Клапанов привык, теперь без всяких остается.

— Счастливого пути, Николай Гаврилович. Дербачев молча кивнул.

Дед Силантий, резавший лозняк далеко за селом, в глубоком логу, набрал очередную вязку, выкарабкался наверх, где у него стояла ручная тележка, и присел отдохнуть. Солнце стояло невысоко, вокруг, насколько глаз хватало, по обе стороны лога тянулось поле пшеницы, начинавшей желтеть. Картину слегка портил лог, глубоко врезавшийся в пшеничное поле, с редким дубняком по склонам. «Хорошо бы его засыпать. Собраться всем колхозом и засыпать», — подумал дед Силантий. Он сидел на вязках прутьев, попыхивая цигаркой, и с тревогой посматривал на небо. Пока ясно, лишь на востоке начинало мутиться небо — вот уже целый месяц оттуда шли дожди, и в иных, особо густых местах пшеница начинала ложиться. Подступала жатва, и дожди сейчас ни к чему. Оно конечно, и корзинки, которые дед Силантий плел и продавал на рынке, давали свой доход, а все-таки душа у деда Силантия земляная, хозяйская, он больше думал о полегшей пшенице, чем о своих корзинках. Да и дороги совсем размалинило от проклятых дождей, стало трудно привозить прутья на себе черт знает из какой дали, и это тоже деду Силантию не нравилось. Он посидел, расчесывая корявыми пальцами лохматую сивую бороду, стал укладывать лозняк на тележку, затем из-за кустов сразу увидел забрызганную грязью легковую машину, загородившую путь к селу, невысокого, приземистого человека, разгуливавшего по пшенице. Второй, видать шофер, сидел в машине, лущил колосья и отправлял зерна в рот.