Петр Проскурин - Горькие травы

— Эй, эй, парень, — сказал дед Силантий. — Ну-ка, дай проехать.

Шофер покосился на его косматую бороду, смачно пожевал, сплюнул, отряхнул руки и ухмыльнулся:

— Отдохни, папаша. Сейчас уедем.

— Неколи мне ждать, сверни, тебе говорю. Шофер высунулся из кабины и позвал:

— Николай Гаврилович!

Дербачев оглянулся, пошел к машине, прокладывая по пшенице новый след, и дед Силантий не вытерпел.

— Ты, гражданин хороший, ты совесть имей, — сердито сказал он подходящему Дербачеву. — За нуждой мог бы и поближе, а то в самую середину забрался, совести у тебя нету. Што зазря топчешь?

— Здравствуй, папаша, — посмеиваясь, поздоровался Дербачев. — Хороша пшеничка, а? Не сердись, я ведь посмотреть.

— Смотреть можно и с краю, — резонно заметил дед Силантий, разглядывая незнакомого головастого человека и не зная, разозлиться еще раз и выговорить ему по-настоящему или промолчать.

— Чье поле? — спросил Дербачев, делая вид, что не замечает его неудовольствия, и дед Силантий почесал под бородой и степенно ответил:

— Нашенское. То есть «Зеленой Поляны» поле.

— Хороша!

— Ничего. Давно таких урожаев не было. Не припомнится. — Дед Силантий опять оглядел Дербачева и, решив, что он заслуживает, доверительно сообщил — Председатель у нас толковый. Свой, не привезенный, башка-мужик. На этом поле третий год травка должна была рость: клеверок, с десятины — десять пудов, а на трудодень — шиш с маком. Так он, председатель наш, — бац! — и пшеничкой. Триста пятьдесят десятин затурил сверх планов! Видал, што? Теперь с трудоднем будем, председатель у нас башка! А еще, кроме…

Дед Силантий осекся, поморгал, внимательно поглядел на Дербачева. Старый дурак, обругал он себя, стрекочет, как баба, с первым прохожим, а черт поймет, что он за человек? Дойдет до начальства — все с соломой заберут, ишь, скажут, обрадовались, понасеяли.

Дербачев ждал, и дед Силантий ясно это видел. Его подозрения усилились. Он совсем обозлился и делал вид, что поправляет, перетягивает веревку на тележке.

— Так что у вас кроме? — спросил Дербачев с явным нетерпением.

— Много будешь знать — скоро состаришься, — отрезал дед Силантий и, поднатужившись, сдвинул тележку с места, намереваясь объехать автомашину стороной.

Дядя Гриша в кабине усмехнулся, дал газ, проехал метров десять и опять оказался впереди.

Дед Силантий, побагровев от злости, поглядел на Дербачева.

— Это твой?

— Мой.

— Ты скажи ему, пусть не балует.

— Он ведь не нарочно. Поедем, придется вас обгонять. Дед Силантий опять поглядел на Дербачева и засмеялся, показывая редкие гнилые зубы.

— Ишь ты, — сказал он. — Твоя правда. Ну, трогай давай. Бывай здоров, мне ехать тоже пора, дожжик скоро будет.

— А не боитесь?

— Чего это? Дожжа? Ништо, нам за привычку.

— Я не о том, — Дербачев кивнул в сторону поля. — Вдруг сгниет?

— Не сгниет, мил человек. Было б што да за што. Управимся. Для себя, не на чужого дядю. — И дед Силантий опять прикусил язык и поморгал.

— Ладно, папаша. Вы не скажете, где сейчас может быть Лобов?

— Эт-то председатель? Кто его знает, где сейчас. Он у нас в конторе редко сидит. А вы откель его знаете?

— Знаю, — отозвался Дербачев, направляясь к машине. — Будьте здоровы.

— До свиданьичка, — сказал дед Силантий, окончательно уверенный, что дал большого маху.

Дербачев ездил по колхозам, и дожди продолжали лить. Бюро прогнозов обещало через неделю хорошую погоду, и надолго, но никто не верил. Дербачев знал: если сорвется уборочная, на него постараются навесить всех собак. Теперь он убедился, что совещание весной не прошло даром, почти все колхозы засеяли сверх плана много яровых, а такие ретивые, как Лобов, даже подпахали клевера, правда приносящие, по итогам прошлых лет, одни убытки. В колхозах ввиду затяжных дождей стали оборудовать крытые тока.

Делалось все, что нужно, но и Дербачев, и Клепанов, и председатель облисполкома Мошканец, и Юлия Сергеевна Борисова, и другие нервничали. Они чувствовали себя частями одной машины, которую завели, пустили, и машина пошла, и пошла, и пошла. Ее нельзя было остановить теперь даже при желании. И, несмотря на волнения, все шло своим ходом, солнце грело, дожди шли, хотя теперь реже — в погоде наметился, перелом; у Васи Солонцова, все дни пропадавшего на берегу Острицы, дважды облезала кожа.

Наконец дожди прекратились. Палило и день, и два, и неделю. В центре города от раскаленных мостовых, асфальта и крыш несло сухим зноем, каштаны в парках стояли с обвисшими мягкими листьями. В конце июля Солонцова взяла отпуск.

Раньше Дмитрий собирался отдыхать вместе с женой, позже пришлось переменить. Селиванов после возвращения Дербачева из Москвы словно белены объелся, требовал завершения работ над комбайном к сроку, камнем висел над ними, и они, вся группа, почти не выходили из цехов и мастерских. Дербачев привез разрешение из главка на продолжение работ. На заводе только и говорили о комбайне. Капица, руководитель группы, забыл о сне. Худой, в заношенном синем берете, заросший редкой рыжей щетиной, с воспаленными круглыми глазами, он как-то пожаловался Дмитрию, что по ночам совсем не спит, мучают кошмары, жена сердится и даже прогнала его спать на диван..

Капица сидел у стола и жадно курил.

— Слишком упрощенное решение, — упорствовал Дмитрий над схемой подающей трансмиссии.

Последние дни ему казалось, что именно здесь просчет, и масса должна подаваться в приемник уже достаточно рыхлой, и разрыхление должно происходить именно на трансмиссиях, а не в самом приемнике. Капица часто заглядывал к нему через плечо и посмеивался, скребя подбородок. Дмитрий злился.

— Ты же понимаешь! Мы не ракету делаем, кецало, а машину, она с землей будет дело иметь, не со звездами.

— Если удастся решить проблему рыхления до барабана…

— Вы только послушайте его — он сказал новость! Бьюсь который день, — фыркнул Капица и взял Полякова за пуговицу. — Нет, ты, кецало, скажи лучше: из чего я должен конвейер сочинить? Где у меня автоматика? Где обещанный цех? — Он подергал пуговицу, пробуя ее прочность. — В этой лавочке только кастрюли лудить, а не конвейер запускать. Серийный выпуск! Сметы опять в главке — фьють! — Капица щелкнул пальцами.

— Утрясется, Яков Клавдиевич. Для крестьянина эта машина — золото.

— Ты же понимаешь, золото! Пока она золотом станет, с тебя семь шкур сойдет. На моем веку — не один такой «гробокопатель». Я, кецало, одно время, — эге, какие штучки делал…

Капица недоговаривал, какие именно он делал «штучки», но все знали, что до «Сельхозмаша» он работал в военной промышленности, и «Осторецкий Сельхозмаш» иронически называл «местечковой синагогой», в которую он попал за грехи «для очищения души». Дмитрий любил Капицу, быстрого, деятельного человека, грустно и едко подтрунивавшего над всем на свете, включая себя и пышную усатую Раечку, с которой он прожил без малого двадцать лет и которой побаивался. Конструктор Капица блестящий, нечего говорить. Даже он, Поляков, со своим небольшим опытом, не мог не чувствовать, с каким изяществом и остроумием Капица решил в целом конструкцию комбайна, прозванного с его легкой руки «гробокопателем».