Петр Проскурин - Горькие травы

Он заворочался на табуретке. Тетя Глаша, посматривавшая на него время от времени, неодобрительно поджала губы:

— То-то работа ваша проклятая. Ни днем тебе отдыха, ни ночью. Хоть бы сейчас думку свою бросил. Ступай, Гаврилыч, в ванную да в постель. Работа не щука, хвостом не вильнет, вглубь не уйдет!

— Сейчас, сейчас, вот докурю.

Тете Глаше давно хотелось расспросить Дербачева о жене, о сыне. После возвращения из Москвы он все в разъездах, и тетя Глаша никак не могла подступиться к щекотливому разговору, вертелась все вокруг да около, и сейчас, набравшись смелости, сказала:

— Домой-то заезжал в Москве или как?

— Заезжал, Ивановна.

— Живы-здоровы твои-то?

— Живут, что им сделается, — неохотно отозвался Дербачев, и тетя Глаша поняла, что большего из него не выжмешь.

— Неудачливый ты, посмотрю, — перетирая тарелки, сказала она неожиданно. — Годов порядочно, а счастья нету. Господи, бывают же люди счастливые! Вот мой знакомый сапожник — пьяница Терешкин — живет как сыр в масле. Попалась стоящая жена. Сейчас и пить перестал. Встречаю как-то, говорю: «Да ты вроде помолодел, Гришка!» — а он скалится: «И помолодел! А что? У меня супруженция, — жену он свою так, выдумает, черт! — супруженция, мол, огонь-баба, все в руках у нее горит, не хочешь — помолодеешь. Даже план стал выполнять. Сроду за мной такого не водилось. Вот как ваш брат на нашего действует!»

Тетя Глаша намолчалась за лето, и Дербачеву сейчас была дорога ее неторопливая воркотня, ее обстоятельный рассказ со всеми подробностями, она стала частью его одинокого холостяцкого дома. Так уж случилось. Две недели, прожитые в Москве, его окончательно убедили. Сын стал взрослым, студент, у него теперь своя жизнь, свои планы. Они встретились дружески, обещал приехать после практики на каникулы. А с женой все ясно, она прямо ему сказала в этот приезд, что при его теперешнем положении уезжать из Москвы и рисковать квартирой неразумно. И вообще пора ему сделать выводы, если хочет остаться с семьей. Сказано коротко, четко, без лишних сантиментов, как все, что она делала и говорила. Служба в Госплане выработала в ней эту безукоризненную точность.

Выводы сделаны, и давно. Все отболело и отпало, отсохшая ветка. Его мучило другое — неопределенность. Правда, ему удалось отстоять новую машину. А в остальном бесцельно проболтался в Москве. Две недели ожидания окончательно убедили его в том, что вопрос решался о нем. Слова жены относительно «его теперешнего положения» не случайны, слухи просочились и к ней. Его держали в полном неведении, вежливо и бесстрастно принимая все протесты. Самовольный приезд в Москву после категорической директивы относительно Борисовой даром не пройдет — ему дали понять достаточно твердо. О Борисовой с ним не стали и говорить, заявив, что вопрос этот дальнейшему обсуждению не подлежит. В весьма категорической форме ему предложили прекратить междоусобную возню и обратить самое серьезное внимание на предложение Борисовой относительно строительства межколхозных ГЭС на реке Острице. Предложение, несущее в себе несомненное рациональное зерно, открывающее перед областью широкие перспективы.

Он знал, чем она взяла — изысканием средств на местах. Хлестко, хотя и сомнительно. Вредно. Все то же. Слепота всегда шла рядом с преступлением. Строить ГЭС за счет колхозов — значит не давать на трудодень фактически ничего. К Сталину его так и не допустили. Ему пришлось зажать свое «я» в кулак, дело здесь было не в престиже. Нужно успеть хоть что-нибудь сделать. Формально ему предоставили право работать по-прежнему, само собой подразумевалось, что он учтет ошибки, все выправит сам. Нет, это не капитуляция. В конце концов, иметь такого оппонента, как Борисова, даже полезно, на ошибках учишься, из-за нее он чуть не завалил начатое дело. Теперь он постарается держать себя в руках. И в Москву он зря ринулся, и докладную записку на двадцати четырех страницах машинописи зря подал. Самое главное ему удалось сохранить: ему оставили руки развязанными. Он сам себя чуть не выбил из седла, и винить некого. Несмотря на перенесенное унижение, он пытался оправдать и оправдывал. Там действительно могло быть некогда, ходили слухи о сильном обострении болезни Сталина, и вполне вероятно, что он не мог принять.

Правда, в этих своих мыслях он ощущал ложь перед самим собою и старался не думать. «Дело, дело, — говорил он. — Прежде всего дело, а там будет видно: победителей не судят. Всему свой час, дойдет очередь и до ГЭС, а пока убедить эту упрямую особу Борисову. Она сама не знает, что творит. Неужели нужно доказывать, что мак хорош вместе с пирогом, а сам по себе мало что решает?»

Он поднял глаза. Перед ним, пухлые руки в бока, стояла тетя Глаша, показывая всем своим видом, что ему пора спать и уступать она не намерена.

— Иду, иду, — сказал Дербачев.

На подсобном участке «Сельхозмаша», на берегу Острицы, появилась странная, очень громоздкая с виду, асимметричная машина. Ее приволок один из заводских колесных тракторов. Агрегат остановился на краю картофельного поля. Вокруг машины засуетились люди. Платон Николаевич Дротов увидел их с другого конца поля, где несколько женщин копали картошку для заводской столовой.

— Добрый день, — поздоровался со всеми Платон Николаевич. — Что вы собираетесь делать?

— Принимай помощников, Платон Николаевич. Приехали урожай снимать.

— Как? Этим? — Платон Николаевич указал на машину.

— Этим, — подтвердил Поляков, не отрываясь от машины, облепленной со всех сторон инженерами и рабочими. — Не нравится?

— Ну шалишь! Потом рабочие с меня спросят, — возмутился Платон Николаевич. — Здесь не испытательный полигон. Артем Витальевич! — кинулся он к Селиванову; тот отмахнулся:

— Что тебе, Платон Николаевич? Потом, потом. Видишь, не до тебя. Сейчас из обкома приедут. Первая проба.

— Так ведь картошка…

— Цела будет твоя картошка. Эй, Яков Клавдиевич! — крикнул он Капице, перевесившемуся через край приемного барабана. — Что у тебя там?

— Один момент, — не сразу отозвался Капица в своем неизменном берете, простукивая приемник и ощупывая его чуть ли не носом, — он напоминал сейчас доктора, склонившегося над больным в момент кризиса. — Последняя проверочка. Сейчас, сейча-а-ас! — Он выпрямился и, блеснув глазами, негромко приказал: — Романкин, к штурвалу!

— Вам все глаза там запорошит, Яков Клавдиевич…

— Лишние разговоры отставить! Поляков, готовность?

— Готов.

— Начали.

Дмитрий включил скорость, кто-то забежал вперед, замахал руками. Он оглянулся и увидел две неизвестно когда подъехавшие машины, знакомых и незнакомых людей, Дербачева, вылезающего из машины, Степана Лобова.