Александр Демченко - Серебряные крылья

При воспоминании о полетах Валентин глубоко вздохнул: скоро ли наступит час, когда он снова сможет летать?

А на дворе уже пахло приближающейся зимой, здоровой, ядреной, хотя еще совсем не по-зимнему клубились пышные, как взбитый хлопок, облака, и ветер-пастух с залихватским озорством гнал их низко над землей. Солнечные лучи то и дело прорывались сквозь облака, озаряя палату веселым переменчивым светом.

Воробьи за окном подняли вдруг такой галдеж, какой могут устроить лишь мальчишки на перемене.

Валентин не выдержал и осторожно, чтобы не вспугнуть их, открыл окно. Черные взъерошенные комочки возбужденно порхали и подскакивали друг перед другом, отчаянно чирикали и не обращали никакого внимания на человека. Особенно агрессивно вел себя один, у которого был наполовину общипан хвост. Этот забияка, видать по всему, был стреляный воробей и побывал в переделках.

— Эй вы, чего расшумелись?

Стайку как ветром сдуло, и она перенеслась к дальнему забору — теперь оттуда слышался бойкий птичий щебет.

Через открытое окно в комнату вливались потоки свежего воздуха, и Зацепа ощущал, как они заполняют палату. Так неудержимо захотелось на волю! Зайти бы к Любаше, словно ненароком. Поздороваться, перекинуться несколькими словами. Она, конечно, заметит на его лице бледность и наверняка спросит: «Что с тобой?» «Так, пустяки», — ответит он…

Валентин так размечтался, что не услышал, как в палату вошла сестра:

— Больной, к вам пришли.

Сестра глядела лукаво, и это заставило Валентина насторожиться. «Не Любаша ли?» Схватив бритву, он стал лихорадочно выкашивать заросшие щеки. В зеркале метался обострившийся нос и бледные опавшие скулы.

«Ох и видок, совсем дошел», — сокрушенно подумал он.

Предчувствие не обмануло Валентина. В приемной около окна стояла Любаша. Она улыбнулась ему с таким дружелюбием, что от прежнего холодка не осталось и следа. В голубой шубке, в белой пушистой шапочке, из-под которой выбивались черные волосы, она была неотразимо хороша. Зацепа растерянно топтался на месте и не сводил с нее завороженного взгляда.

Любаша протянула ему веточки рябины с гроздьями красных ягод:

— Это тебе поклон от тайги.

— Спасибо, Любаша.

«Спасибо, милая…» — уже мысленно повторил он и опустился на диван. Любаша присела рядом, достала из сумочки платок, вытерла ему вспотевший лоб.

— И ты молчал, — с укоризной сказала она. — Только сейчас от Нади узнала и прямо с работы к тебе. Тебе делали операцию? Страшно было, да?

— Не страшней смерти. Страшно здесь оставаться. Готов от тоски и безделья на стены лезть.

— Потерпи. Я теперь буду каждый день навещать тебя. Ты не возражаешь?

— Приходи…

— А когда тебя выпишут, ты придешь ко мне. Ладно? А то совсем дорожку забыл. И летать перестал. Капитоныч все уши прожужжал: «Куда летчика дела?»

— Над твоим домом, Любаша, летать больше не буду, — вздохнул Зацепа.

— Почему?

— Взгрели меня за это здорово. Узнали откуда-то.

— Откуда? Да сам Капитоныч вашему генералу о тебе и сказал.

— Какому генералу? — встрепенулся Зацепа.

— А я знаю? Он проезжал на машине и увидел твои фокусы, остановился и тоже залюбовался. Тут к нему Капитоныч подскочил и давай тебя расхваливать.

— Вон что-о… Тогда мне все понятно. Передай Капитонычу, старой погремушке, что это по его милости я десять суток от звонка до звонка отсидел на гауптвахте.

— На гауптвахте? Ну и задам я Капитонычу!

— Не надо, Любаша, дело прошлое. Да и не он виноват… Расскажи лучше, что у тебя хорошего?

— Хорошего мало. Муж из тюрьмы письмо прислал, пишет, что скоро выпустят. Ответила ему: как только вернется — уйду к родителям. Опостылела такая жизнь…

Оставшись один, Валентин долго лежал на кровати и размышлял о невеселой Любашиной доле: красивая, а нет в жизни счастья. Разменяла по мелочам. Вот если б она раньше ему встретилась?.. Он уберег бы ее от всех бед и неприятностей. А теперь? Что делать теперь?

И сколько ни думал, выхода не находил…

Наконец настал день выписки. Валентин скинул с себя осточертевший больничный халат и надел военную форму. Сразу стало привычно, уютно, приятно. Распрощавшись со всеми, торопливо зашагал прочь от госпитальных ворот.

На одной из улиц остановился: его шатало, как от хмеля. Зажмурился и снова открыл глаза. Не поверил. Что за чудо? Все вокруг сверкает, серебрится, переливается. Деревья и кустарники стоят, словно хрустальные, все во льду. С крыш, совсем как весной, свисают сосульки, блестят, плавятся и звонкой капелью цвенькают об асфальт. Вчера была оттепель, ночью ударил мороз, а нынче неожиданно пригрело солнце — и все неузнаваемо преобразилось вокруг.

В приподнятом настроении подходил Зацепа к Любашиному дому. На стук никто не отозвался. Он подождал минуту-другую, постучал снова и толкнул дверь. Она открылась. В доме — никого.

Валентин присел у окна, поджидая Любашу.

Обнаженный сад был пуст и печален. Деревца без листьев, остекленные тонким налетом льда, как раздетые детишки, тонкие, загорелые. Вот и памятная яблонька, под которой когда-то сидели они с Любашей. Как хорошо им было тогда, беззаботно! Кажется, вечность прошла после той встречи…

Валентин машинально взял со стола книгу. Оказалось, не книга — тетрадь.

Добрые стихи. Откуда переписала их Любаша? Перевернул страницу, удивился. Дневник?

«…Мне хочется сразу познать жизнь. Жизнь — это большая игра, и надо побольше вырвать себе удовольствий».

Ничего себе философия!

Он захлопнул тетрадь: нехорошо, нечестно. Дневник — это для себя, не для всех. Но любопытно, черт возьми!..

Черная клеенчатая тетрадь притягивала к себе, но Валентин больше не посмел открыть ее.

Неслышно в комнату вошла Любаша. Глянула на Валентина, на забытый дневник на столе, все поняла.

— Читал? — настороженно спросила она.

— Нет.

— Тогда прочти.

— Ну что ты?.. Не нужно.

— Читай! Я хочу, чтоб ты все про меня знал…

Валентин покорно открыл тетрадь.

«И вот он стоит у калитки, мой часовой, мой единственный… Я люблю его, и он любит меня. О, Мишель!..»

Валентин отшвырнул от себя дневник.

— Не могу я!

— Нет, читай! Дальше читай! — Любаша подняла, с пола тетрадь и снова положила на стол.

«Я порой сама не понимаю своего характера: непостоянная какая-то. Поссорилась с Мишелем. Для него вся жизнь — игра. Он и со мной все время игрался… Но это уже в прошлом».

Любаша вдруг подскочила к столу, схватила дневник и принялась исступленно рвать его:

— Вот тебе, вот!

Она будто не листы рвала, а хлестала себя по щекам.